Генри Олди - Если герой приходит [СИ litres]

Я отворачивался, спешил мимо.

Не хочу так с Филомелой. Есть возле конюшни пристройка, там старую упряжь собирают, для починки. Позвал ее туда. Покрывал натащил – кучу малу! Бурдюк с вином. Лепешки, сыр. Она голодная после этого, сама мне говорила. Думал, откажется. В пристройке старой кожей воняет, девушки носы морщат. Нет, согласилась. Хорошо все получилось, просто отлично!

По третьему разу я ее в свою каморку зазвал. Я сплю один – Пирен умер, Делиад умер, Алкимен ночует рядом с папиными покоями. Места у меня немного, но если у папы гости – купцы там, советники, правители окрестных земель – так их сыновей ко мне отправляют на ночлег. Гостей в тот день не было, никого не прислали. А я все равно беспокоился: вдруг пришлют? Вот сейчас войдет кто-нибудь, расхохочется. Скажет: «Два быка – не один бык!» Я же со стыда сгорю! А если Филомела возьмет и согласится? Вдруг нас и правда не за заслуги хвалят, а за высокое родство?

Два быка…

Да, я помню. Про утопление. Уже скоро.

Я просил Филомелу не болтать про нас. Она согласилась. Сказала, что не болтушка. Ее и назвали-то в честь Филомелы из Давлиды, знатной красавицы, которой насильник Терей вырезал язык. Спросила: хочу ли я тоже вырезать ей язык? Она не против, если сперва насилие. Я не захотел. Знаете, какой у нее язык? Она мне с языком больше нравится. Тогда она сказала, что и так все про нас знают. Что у меня на лице написано, как на глиняной табличке. Болтай, не болтай – любой прочитает, даже неграмотный.

Все знают, сказала, и никому не интересно.

Я успокоился. Но в каморку больше не звал. Очень я беспокойный в каморке, все оглядываюсь через плечо. Лучше туда, где упряжь. Она пожала плечами: все равно, мол. Можно и туда. Главное, вина захвати. И чаши – неохота из ладоней пить, как тогда.

Вот теперь вам известно, куда я шел на ночь глядя, рассчитывая на четвертый раз. Я шел, а тут – радуга. Представляете?

Ага, ночью. Опять ночью, как у источника три года назад.

Я бы радугу и не заметил.

Все мои мысли были заняты Филомелой, тут не до радуг. Случайно вышло: засвербело в носу, я чихнул. Когда чихаешь, так бывает – сперва резко кивнешь, будто согласился на что-то, а потом голова сама назад запрокидывается. У вас не бывает? Ну, значит, это только у меня.

Запрокинулась голова, вижу: радуга. Огнистая, с хвостом и гривой. Яркая-то какая! Луна рядом с ней – бледная простушка. Звезды, те вообще погасли. И сразу дурацкие мысли лезут: если радуга, значит, меня убивают. Огляделся: нет, не убивают. Стою во дворе, в одной руке бурдюк, в другой пара чаш: дорогих, оловянных. Не бурдюк же меня убивает, в самом деле?

Но радуга…

Может, меня Филомела убьет? Залюбит до смерти?!

Нет, чепуха. Вот когда до смерти, тогда и радуга, в самый последний момент. Раз, и вместо меня – великан. То-то Филомеле достанется! Пожалеет, что смерти моей желала!

Говорю же, дурацкие мысли. Алкимен смеялся: мол, я когда с Филомелой, не головой думаю. Шутил, конечно. Все люди головой думают, больше нечем. Вот и я сперва подумал головой, а потом больше не думал, хоть головой, хоть чем-то другим, потому что мне радуга на голову свалилась.

Горит все вокруг, переливается. Звенит. Свистит. И тащит меня, тащит. Бык Посейдона – в носу кольцо, в кольце веревка, а кто за веревку тянет, этого мне не видно.

А потом – плюх! И сразу – с головой.

Кругом вода, вода, вода. Вертит, крутит: где верх, где низ?! Хочу дышать – куда там! Рот открыл не то для вдоха, не то для крика. В глотку вода хлещет пополам с песком. На миг вынырнул, глотнул-таки воздуха. Так и он пополам с водой! А хуже всего голос: девичий, яростный. Был бы Зевс девицей, гремел бы точно так же. Катит крик волнами, уши пробками забил:

– Грязная твоя душонка!

За что?! Хотел спросить, чуть не захлебнулся.

– Утоплю!

И ведь утопит.

– Скотина! Похотливая скотина! Проси прощения!

Воздух! Воздух! Дышать!

Дышу, кашляю. Главное – дышу! Брызги в лицо. Брызги – ерунда. Лишь бы не на дно, рыб кормить! А она опять за свое:

– Что, скукожился? Охолостился со страху?! Будешь знать!

Уже. Уже знаю.

– Проси прощения! Клянусь папиной бородой, утоплю!

– Прости! Виноват!

Тишина. Или это я оглох? Водой уши залило? Нет, плеск слышу. Не гневное клокотанье – плеск. А в нем что? Растерянность? Удивление?! Видать, башкой об дно приложился, вот и мерещится.

– Повтори.

– Прости!

– Еще раз! Повтори, что ты сказал!

– Я дурак! Я скотина! Похотливая!

– Еще!

– Виноват я! Виноват! Прощай уже, хватит мучить…

Молчание. Волны. Просто волны. Не топят, не швыряют, как щепку. Ко дну не тянут. Качают. Ласковые – жуть. У меня от этой ласки поджилки трясутся – хуже, чем в шторм. Сейчас брякну что-нибудь, дернусь невпопад – тогда уж точно конец!

Осторожничаю. Нащупываю ногами дно. Встаю по грудь в воде. Перед глазами все плывет. Ну да, вода, потому и плывет. Была б земля, бежало бы. Моргаю: раз, другой.

Вижу. Вижу ее .

Она – вода. Или вода – она? Морская вода решила принять форму… Очень, знаете ли. Ну просто очень. Это я про форму. В целом, тощенькая, вроде Филомелы, но грудь… Куда там Филомелиным статям! В паху горячо, тяжело. Вода – не та, которая она , а та, которая вода! – мое горячо ни капельки не остужает. И тяжело не облегчает, напротив. Афродита Пеннорожденная! Умоляю, сделай так, чтобы она не заметила!

Но какая все-таки грудь!

– Ах ты мерзавец!

Опять она за свое.

– Думаешь, извинился, так и пялиться можно?!

Сердится. Не сердится? Не могу понять.

– Если нельзя, я не буду.

– Не будет он! Нет, вы послушайте! Он не будет!

– Прости еще раз. Ты только скажи, я отвернусь.

Она колеблется. Как? Очень просто. Вся ее красота, какую я вижу, идет рябью: мелкой, едва заметной. Кожа покрывается радужной чешуей. Или это вода бликует, а мне мерещится?

За ее спиной бесшумно вспухает водяной горб. Горб? Хвост! Рыбий, здоровенный. Хвост задумчиво ходит из стороны в сторону. У меня отвисает челюсть. Она идет рябью, а на воде от хвоста ряби не остается!

– Ладно, смотри, – милостиво разрешает она. – Только даже не думай!

Всем своим видом я показываю, что не думаю. И раньше не думал.

– Если нимфа, так сразу и ноги раздвинула, да? Перед первым встречным?!

– Ноги?

Я изумлен:

– Какие ноги? У тебя же хвост!

Предательское воображение рисует в деталях: как оно, с хвостатой?

Она оглядывается через плечо на собственный хвост. Впервые увидела, что ли? Смотрит. Морщит носик. И начинает хохотать: звонко, заливисто. Как тут удержишься? Я тоже смеюсь. Хохочем на два голоса, хватаемся за животы. Вода вокруг нас закручивает игривые пенные барашки.

Словно в овечьем стаде купаемся.

– Насмешил! Ишь ты, хвостом попрекает. Насмотрелся?