Роджер Желязны - Этот бессмертный [litres]

– Верно.

– Тогда остается Хасан.

– Снова верно.

– А Хасан есть Хасан. Что ты сделаешь?

– Почему бы не выдать ему его документы прямо сейчас? Это избавило бы меня от лишних хлопот.

– Я не сделаю этого.

– Так я и думал.

Она снова взглянула на меня. Глаза ее увлажнились, но в голосе ее и в лице не произошло никаких изменений.

– Если окажется, что ты был прав, а мы нет, – сказала она, – то я буду чувствовать себя виноватой.

– Я тоже, – произнес я. – Очень.

В ту ночь я дремал рядом с Миштиго, чтобы его нельзя было достать ножом, но все было спокойно, ничего подозрительного. Утро тоже прошло без каких-либо событий, как и большая часть дня.

– Миштиго, – сказал я, когда мы остановились, чтобы сфотографировать холмы, – почему бы вам не отправиться домой? Обратно на Тайлер. Еще куда-нибудь. Подальше отсюда. И написать книгу про что-нибудь другое. Чем ближе мы к населенным местам, тем меньше у меня возможности вас защищать.

– Вы дали мне автоматическое оружие, помните? – сказал веганец. Правой рукой он изобразил стрельбу.

– Прекрасно, только я бы на вашем месте еще потренировался.

– Вон там вроде коза стоит у нижней ветви дерева, я не ошибаюсь?

– Верно. Они любят лакомиться маленькими зелеными побегами на ветках.

– Я хочу сделать такой снимок. Это, кажется, олива?

– Да.

– Я должен знать, как назвать этот снимок. «Коза, доедающая зеленые побеги дерева оливы», – наговорил он своему диктофону. – Вот какая будет подпись.

– Великолепно. Снимайте, пока не поздно.

Если бы он не был таким необщительным, таким отчужденным, таким безразличным к своему благополучию… Я его ненавидел. Я не мог его понять. Он всегда молчал, раскрывая рот только в том случае, когда ему требовалась какая-нибудь информация или чтобы ответить на вопрос. Отвечал же он или немногословно, или уклончиво, или оскорбительно, или все зараз. Он был самодовольным, чванливым, голубым и очень властным. Это и вправду заставляло меня размышлять о вкладе Штиго-генов в область философии, филантропии и просвещенной журналистики. Он мне не нравился, вот и все.

Но в тот вечер я поговорил с Хасаном, после того как целый день не спускал с него глаза (голубого).

Он сидел у огня, напоминая своим видом набросок Делакруа [61] Делакруа, Эжен (1798–1863) – французский живописец-романтик. . Эллен и Дос Сантос сидели поблизости, пили кофе, так что я освежил в памяти свой арабский и подошел.

– Мое почтение.

– Мое почтение.

– Сегодня ты не делал попыток меня убить.

– Не делал.

– Может, завтра?

Он пожал плечами.

– Хасан, посмотри мне в глаза.

Он посмотрел.

– Тебя наняли для убийства голубого.

Он снова пожал плечами.

– Тебе нет нужды ни отрицать, ни соглашаться. Я и так знаю. Я не могу тебе это позволить. Верни деньги, которые заплатил тебе Дос Сантос, и иди своей дорогой. Наутро я могу дать тебе скиммер. Он доставит тебя туда, куда ты только захочешь.

– Мне и здесь хорошо, Караги.

– Тебе сразу же станет плохо, если с голубым что-нибудь случится.

– Я просто телохранитель, Караги.

– Нет, Хасан. Ты сын страдающего диспепсией верблюда.

– Что такое «диспепсия», Караги?

– Я не знаю, как это по-арабски, а ты не знаешь, как по-гречески. Подожди, я подберу другое оскорбление… Ты подлый трус, трупоед, бандит с большой дороги, потому что ты шакал и придурок.

– Возможно, это так, Караги. Мне на роду написано, говорил отец, что с меня сначала кожу снимут живьем, а потом четвертуют.

– За что это?

– Я был неуважителен к Бесу.

– Да ну?

– Поверь. Те, для кого ты вчера играл, они тоже были бесами? У них рога, копыта…

– Нет, они не бесы. Они дети Горючих Мест, рожденные от несчастных родителей, которые бросили их на верную смерть в дикой природе. А они живут, потому что дикая природа – это их настоящий дом.

– Ай-яй! Я-то надеялся, что они бесы. Я все-таки думаю, что это они, потому что один из них улыбался мне, когда я молился о прощении.

– Прощении? За что?

Во взгляде его отразилось что-то очень далекое.

– Мой отец был очень хорошим, добрым и набожным человеком, – сказал он. – Он поклонялся Малак-Тавус [62] Малак-Тавус — от арабского «ангел-павлин». Верховный ангел у езидов (исповедующая особую религию часть курдов). Изображается в виде павлина (петуха). , кого темные и отсталые шииты (тут он сплюнул) называют Иблис, или Шайтан, или Сатана, и всегда отдавал дань уважения Аллаху и всем остальным из Санджака. Он был хорошо известен благодаря своему благочестию и многим своим добродетелям. Я его любил, но во мне, мальчике, уже сидел чертенок. Я был атеистом. Я не верил в Беса. Я был дитя греха, и я достал мертвого цыпленка, и водрузил его на палку, и назвал его Ангел-Павлин, и издевался над ним, бросая в него камни и выдергивая из него перья. Отец выпорол меня тогда, прямо на улице, и сказал, что мне на роду написано, чтобы за мое богохульство с меня заживо сняли кожу и четвертовали. Он велел мне идти на гору Санджар и молиться о прощении, и я пошел туда, но во мне так и сидел чертенок, несмотря на порку, и на самом деле я не верил тому, чему молился. Теперь, когда я много старше, тот чертенок исчез, но ушел также и мой отец – давным-давно, – и я не могу ему сказать: «Прости, что я издевался над Ангелом-Павлином». Чем старше я становлюсь, тем больше чувствую потребность в религии. Я надеюсь, что Бес, многомудрый и всемилостивый, понимает это и прощает меня.

– Да, Хасан, – сказал я, – тебя и в самом деле очень трудно оскорбить. Но предупреждаю – чтобы у голубого и волосок с головы не упал.

– Я всего-навсего простой телохранитель.

– Ха! Скорей ты змей, ядовитый и коварный. Подлый и вероломный. Порочный к тому же.

– Нет, Караги. Благодарю тебя, но это не так. Свои обязанности я всегда исполняю с гордостью. Вот закон, по которому я живу. Кроме того, ты не можешь меня так оскорбить, чтобы я вызвал тебя на дуэль, дав тебе возможность использовать на выбор то ли кинжалы, то ли сабли, то ли голые руки. Нет. Меня нельзя обидеть.

– Тогда запомни, – сказал я ему, – твой первый шаг к веганцу будет твоим последним.

– Если только так написано, Караги… [63] В мусульманском мире считается, что дела человека известны Аллаху заранее и записаны в Книге Судеб (Хранимой Скрижали).

– И называй меня Конрад.

Я зашагал прочь. С плохими мыслями.

Все мы были живы и здоровы и на следующий день, когда, свернув лагерь, двинулись дальше и прошли около восьми километров, прежде чем случилась следующая остановка.

– Кажется, где-то ребенок плачет, – сказал Фил.

– Ты прав.

– Откуда этот звук?

– Слева, вон оттуда, снизу.

Мы полезли сквозь какой-то кустарник, вышли на сухое русло ручья и пошли по нему до излучины. Среди камней лежал младенец, едва завернутый в грязное одеяльце. Его лицо и руки были уже обожжены солнцем, так что он, должно быть, лежал здесь второй день. На его крошечном мокром личике было множество следов от укусов насекомых.