Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Если он не думал о немыслимых последствиях – о том, что она будет казнена, – то лишь потому, что знал, что несет за это ответственность и ничто из написанного им не могло привести к столь катастрофическим последствиям.

Он сделал так, чтобы это произошло, – в этой мысли было какое-то сдавленное ликование, восторг, который временами вырывался из его легких, таким сильным было это чувство. И казалось, что сам дворец стал его моделью, копией, которую он решил сломать и сжечь. Святой дядя, несмотря на всю свою опасность, был всего лишь еще одним ору- дием…

А он, Кел, был здешним богом. Четверорогим Братом.

Струйки дыма вились под сводами, затуманивая позолоченные коридоры. Рабы и нарядные чиновники бежали. Люди в доспехах сплотились, атаковали и сражались, яркие, как новые игрушки: золото на белых плащах рыцарей шрайи, алый цвет эотийской гвардии, пилларианское золото на зеленом. Он наблюдал, как пилларианский отряд оборонял вестибюли, ведущие в зал для аудиенций. Снова и снова они ломали рыцарей Бивня, которые нападали на них, убивая так много людей, что они начали использовать их тела в качестве импровизированных баррикад. И только когда Инчаусти, телохранитель самого святого шрайи, напал на них, фанатики были окончательно побеждены.

От их готовности умереть у Кельмомаса перехватило дыхание. Ради него, понял он. Они пожертвовали собой ради него и его семьи… Дураки.

Он видел – иногда мельком, а порой и более подробно – дюжину таких рукопашных схваток, отдельных очагов насилия, начавшихся на Высотах и спустившихся вниз. Защитники дворца всегда были в меньшинстве, всегда сражались до последнего отчаянного момента. Он слышал проклятия и крики, которыми они обменивались, слышал рыцарей шрайи, умолявших своих врагов сдаться, уступить «безумной Блуднице-Судьбе», слышал пилларианских гвардейцев, обещавших гибель и проклятие за предательство своего врага.

Исследуя нижние помещения дворца под нарастающим потоком битвы, он видел комнаты и коридоры, усеянные мертвецами, и был свидетелем дикости, которая так часто прыгает в пустоту свергнутой власти. Он наблюдал, как один из чиновников его матери, айнонец по имени Минахасис, изнасиловал и задушил молодую рабыню, – предполагая, что это преступление будет приписано захватчикам, подумал изумленный мальчик.

А еще там были мародеры, рыцари шрайи, обычно державшиеся парами. Они успешно отделились от своих отрядов, разбросанных по залам, которые, как они полагали, уже были очищены от защитников. Кельмомас нашел одного одинокого дурака, который рылся в одной из комнат Аппаратория. Он разорвал матрас, покопался в шкафу, вскрыл маленький сундучок и с отвращением стал пинать ногами найденные безделушки.

В комнате не было окон, поэтому мальчик заглянул через вентиляционную решетку, спрятанную высоко в углу. Он зачарованно наблюдал за происходящим, понимая, что стал свидетелем алчности в ее чистейшей, самой нетерпеливой форме. Это выглядело почти как действия ряженого, как будто голодную обезьяну одели в регалии шрайи, а затем отправили на поиски добычи для развлечения невидимых хозяев.

Еще до того как он осознал свое намерение, Кельмомас начал громко всхлипывать – плакать так, как мог бы плакать испуганный маленький мальчик. Рыцарь Бивня в буквальном смысле выпрыгнул из своей кольчуги и накидки, таким сильным было его удивление. Он вертелся из стороны в сторону с затравленными глазами. Прошло несколько ударов сердца, прежде чем он справился со своей тревогой и прислушался – прежде чем понял, что услышал ребенка, кого-то безобидного. Хитрая улыбка тронула его бороду.

– Замолчи, – протянул он, оглядывая углы под потолком, потому что понял, что звук доносится сверху. Принц Империи продолжил рыдать, издавая тихие, шуршащие звуки брошенного ребенка. Лицо мальчика болело из-за исказившей его маниакально свирепой усмешки.

Эти звуки привлекли внимание мужчины. Он пинком отодвинул стул в угол. Забрался на него.

– Ма-а-а-а-амочка-а-а-а! – всхлипнул мальчик, и его голос превратился в высокий скулеж.

Лицо мужчины маячило перед железной решеткой, затемненное собственной тенью. От него несло дешевым спиртным…

Пространство в вентиляционной шахте было слишком тесным, чтобы ползать и вообще двигаться, так что он не справился с ударом, вонзив свой вертел в зрачок человека, а не в его слезный проток. Странное это было ощущение – как будто лопается кожица виноградины. Лицо мужчины сжалось от этого вторжения – стало похоже на кулак без пальцев. Он опрокинулся, упал плашмя на спину и дернулся в странной пародии на капризного ребенка.

Словно жук перевернулся на спину.

«Посмотри на него!» – фыркнул тайный голос.

– Да! – хихикнул Кельмомас и даже захлопал в ладоши – так сильно было его искреннее восхищение.

Позже, когда наступила ночь и тишина затвердела в едком воздухе, он обошел лабиринт маленьких полей сражений, стараясь не оставлять кровавых следов на обширных полах.

– Мамочка? – осмелился он, в конце концов, позвать. Наконец, его трескучая ухмылка исчезла…

И на ее место пришла гримаса плачущего.

Когда она просыпалась, ей казалось, что все в порядке и что ей достаточно только моргнуть, потянуться и издать утренний стон, чтобы призвать своих рабов-телохранителей и их успокаивающую заботу. Но спустя один удар сердца…

Ужас, истинный ужас жил в ее теле так же, как и в душе. Ей достаточно было только поднять руки, чтобы вспомнить безумие предыдущего дня. Скованное дыхание. Странное несоответствие между движением и усилием, как будто ее сухожилия превратились в песок, а кости – в свинец. Рев морской раковины.

Распростершись на узкой кровати, она стремительно падала в страшные воспоминания, цепляясь за слишком острые мысли слишком холодными пальцами. Словно хваталась за лезвия ножей…

Дворец проиграл.

Муж ее предал.

Кельмомас…

Милый маленький Кельмомас!

Она пыталась свернуться калачиком, пыталась заплакать, но слезы и рыдания казались слишком тяжелыми, чтобы их можно было сдвинуть, настолько хрупким стало все у нее внутри. Вместо этого в ней поселилось какое-то безумное, плавающее беспокойство, и самое большее, что она могла сделать, – это размахивать руками и ногами, швырять их туда-сюда, как вещи, мертвые вещи, постоянно мешающие самим себе. Но даже это усилие побеждало ее, и она лежала неподвижно, терзаясь изнутри, как будто была смазанным жиром червем, извивающимся на слишком скользких ветках.

– Пожалуйста… – прошептал девичий голос. – Ваша милость…

Эсменет открыла глаза и заморгала. Несмотря на то что она еще не плакала, она чувствовала, как зудят ее распухшие веки.