Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

Фанайял захватил один из немногих храмов, которые не сгорели, огромный куполообразный храм, примыкавший к рынку Агнотума, – место происхождения многих предметов роскоши, которые попадали в Зеум. Алтарь был сломан и увезен прочь на волокуше. Панели, украшенные гобеленами с изображенными на них сценами из трактата и Хроник Бивня, были сожжены. Те, что изображали Первую Священную войну, как сказали Маловеби, были вывезены из Иотии, чтобы украсить стены конюшен, захваченных растущей армией Фанайяла. Фрески были испорчены, а гравюры разбиты вдребезги. Несколько зеленых и алых знамен с двумя ятаганами Фанимри были перевязаны веревками и прикреплены к стенам. Но Бивни и Кругораспятия были слишком вездесущи, чтобы их можно было полностью стереть. Где бы ни блуждал его взгляд – вдоль колонн, над карнизами и под сводами боковых архитравов, – Маловеби видел невредимые свидетельства аспект-императора и его веры.

Больше всего их было на самом куполе, высота и ширина которого были для Маловеби чем-то вроде чуда, поскольку он был родом из страны без арок. Огромный круг фресок висел в высоком мраке над неверующими, а пять панелей изображали Инри Сейена в тех или иных позах: его лицо было нежным, руки окружены золотым ореолом, а посеребренные глаза вечно смотрели вниз.

Пустынные вельможи Фанайяла не выказывали никакого дискомфорта, который мог бы заметить второй переговорщик. Но Маловеби всегда удивлялся общей слепоте людей к иронии и противоречиям. Если раньше кианцы казались порочными и обнищавшими, то теперь они выглядели просто нелепо, украшенные эклектичными трофеями великого имперского города. Пустынная толпа бурлила, поражая пестротой одежды и доспехов: высокие конические айнонские шлемы, черные туньерские кольчуги, пара шелковых платьев, которые, как подозревал Маловеби, были позаимствованы в женском гардеробе, и, как ни странно, мешковатые малиновые панталоны, какие обычно носили евнухи из касты рабов. Один человек даже щеголял щитом из нильнамешских перьев. Маловеби знал, что большинство из них провели основную часть своей жизни, охотясь, как звери, на пустынных пустошах. До сих пор эти люди считали глотки воды и укрытие от солнца и ветра роскошью, так что было логично, что они будут пировать всеми возможными способами, учитывая сваленные на них судьбой сумасшедшие награды. И все же они больше походили на карнавал опасных дураков, чем на возможного союзника Высокого Священного Зеума.

И снова только Фанайял воплощал в себе элегантность и сдержанность, которые когда-то так отличали его народ. Деревянный стул был установлен позади разрушенного основания алтаря, и падираджа сел на него, даже во мраке храма мерцая своей золотой кольчугой, надетой поверх белой шелковой туники: доспехи и мундир койяури, прославленной тяжелой кавалерии, которой он командовал в молодости во время Первой Священной войны.

Меппа стоял по правую руку от него, откинув капюшон и пряча глаза, как всегда, за серебряной лентой на голове. Змея кишаурима поднялась, как черный железный крюк, с его шеи, пробуя воздух языком и наклоняясь в сторону каждого, кто начинал говорить.

Маловеби был тенью – стоял позади и слева от падираджи и наблюдал, как около сотни обнаженных женщин и мужчин протащили под Фанайялом с его мстительными капризами – несчастная вереница, некоторые гордые и дерзкие, но большинство жалкие и сломленные, хрипящие и умоляющие о милосердии, которое ни разу не было проявлено. Пленных людей, независимо от их положения, спрашивали, будут ли они проклинать своего аспект-императора и примут ли истину Пророка Фейна. Тех, кто отказывался, уводили на немедленную казнь. Тех, кто соглашался, увозили на аукцион в качестве рабов. Насколько мог судить колдун Мбимаю, женщин – овдовевших жен и осиротевших дочерей кастовой знати – просто выводили, чтобы разделить, как добычу.

Это продолжалось очень долго, становясь все более грязным и фарсовым, и казалось, с уходом каждой обреченной души, достаточно скучным для старого ученого, чтобы размышлять об извращениях веры, и достаточно долгим, чтобы у старика заболели и зачесались ноги. Однако что-то в Псатме Наннафери мгновенно развеяло его скуку и дискомфорт.

Гвардейцы бросили ее на молитвенные плиты под падираджой, но если с другими пленниками они наслаждались маленькими злыми шутками, то теперь сделали это с механической неохотой – как будто пытаясь спрятаться за своей функцией.

Фанайял наклонился вперед, погладил свою заплетенную козлиную бородку и внимательно посмотрел на пленницу. Это тоже было беспрецедентно.

– Мой инквизитор Арьенхой рассказал мне очень интересную историю… – сказал он.

Женщина медленно выпрямилась, грациозная, несмотря на железные кандалы. Она не выказывала ни страха за свое будущее, ни стыда за свою наготу пленницы. Жрица была не лишена определенной миниатюрной красоты, подумал Маловеби, но в ней была твердость, которая противоречила мягким коричневым изгибам ее кожи. И было что-то в ее осанке и прищуре, что наводило на мысль о привычках кого-то более старшего, намного более старшего, чем эта женщина, которой на вид было около тридцати лет.

– Он говорит, – продолжал Фанайял, – что ты Псатма Наннафери, Верховная Мать ятверианского культа.

Мрачная и снисходительная улыбка.

– Так и есть.

– Он также говорит, что ты – причина, по которой мы нашли эти земли в огне, когда прибыли сюда.

Пленница кивнула.

– Я всего лишь сосуд. Я наливаю только то, что было налито в меня.

Даже столь немногих слов хватило Маловеби, чтобы понять, что Псатма была грозной женщиной. Она стояла, обнаженная и закованная в кандалы, но ее взгляд и осанка выражали уверенность, слишком глубокую, чтобы ее можно было назвать гордостью, величие, которое каким-то образом опрокинуло преграду между ней и знаменитым Разбойником-падираджой.

– А теперь, когда твоя богиня предала тебя? – спроил тот.

– Предала? – фыркнула жрица. – Еще рано подводить итоги. Это не пари о преимуществах перед проигрышем. Это подарок! Воля нашей матери-богини.

– Значит, богиня желает разрушения своих храмов? Мучения и казни ее рабов?

Чем дольше Маловеби смотрел на женщину, тем больше ему давила на лоб какая-то тяжесть. Ее глаза ярко светились от влажности, делающей ее уязвимой, ее тело привлекало худощавостью крестьянских девственниц. И все же, наблюдая за ней, он продолжал ощущать что-то седое, твердое и старое. Даже пушистый холмик ее женского естества… Она казалась чем-то вроде символа противоречий, как будто взгляд и обещание девственной юности затмили облик старой ведьмы, но не смогли скрыть венчающий ее смысл, висевший вокруг нее, как туман.