Михаил Ланцов - Николай Хмурый. Западная война

Он оглянулся.

Второй номер лежал рядом и смотрел в небо пустыми глазами. Поймал пулю лбом. Рядом, в этой канаве, находилось ещё пятеро бойцов отделения в крайне нервном виде. Живые. Но ни командира, ни ещё пары оставшихся солдат он не наблюдал.

Отрефлексировать и толком обдумать ничего не получилось. Начался новый артналёт. А с позиций зазвучали уже звуки отступления.

Тряханув головой, Иосиф, на правах старшего в этой канаве, прохрипел:

– Как закончат стрелять – бегом. К своим. Пригнувшись. Поняли?

– Поняли, – нестройным хором ответили бойцы.

– Полсотни шагов, и падаем. Ясно?

– Ясно.

– И ждём нового обстрела, под которым и отходим…

Все поняли. Послушались. И побежали, как и условились. Сразу, как выстрелы и разрывы прекратились. И Иосиф вскочил, побежав вперёд. Но тут заметил офицера какого-то краем глаза. Тот пытался встать, но явно не мог это сделать, имея рану ноги. Поэтому, рванув к нему, он подхватил его руку, закинул себе на плечо и рывком поставил на ноги. В таком виде они и похромали в сторону русских позиций. А как зазвучали австрийские пулемёты, упали на землю и залегли, в надежде, что их не зацепит. Специально упали так, словно их подстрелили. Обвалились кулями. Это Иосиф предложил сразу, надеясь, что так они не привлекут к себе особого внимания.

Чуть позже начался новый артобстрел. И Джугашвили с командиром соседнего взвода кое-как доковылял до своих. Разве что в самом конце его зацепило пулей в руку. Но он устоял и офицера не уронил…

Его «обслужили» прямо в траншее. Слегка зацепило. Не страшно. Обработали рану, обеззаразили, перевязали. Позволили закурить…

Но не успел он дух перевести, как прибежал этот «неврастеник» со своими людьми. Снимать начал. Вопросы задавать. Они с ним и раньше пересекались, когда тот освещал работу профсоюзов и наиболее вопиющие нарушения работодателей. Но Джугашвили думал, что этот кадр где-то на севере. Однако – нет. Видимо, как зайчик скачет по театрам боевых действий. Не любил он его. Не любил. Почему? Кто знает. Но испытывал лёгкое не то омерзение, не то раздражение.

– Иосиф, вы вынесли на себе раненого командира с поля боя. Вы совершили подвиг! Что вы чувствуете?

– Рука болит.

– И всё?

– Ещё недурно было бы обеда отведать.

– Но как же так? Вас на поле боя коснулась благодать Святого Георгия. Ведь совершили подвиг, совершенно точно достойный креста или даже ордена. И ничего не чувствуете восторженного?

– Полагаю, что Святой Георгий – зрелый муж, а не восторженный юнец. Это была сложная и страшная атака. Явно неудачная. Когда мы отходили, я увидел раненого боевого товарища. Он не мог сам идти. Офицер он или солдат – мне было не важно. Я просто помог ему добраться до своих. И так поступил бы любой на моём месте. А сейчас вы меня извините, но я хотел бы сходить к полевой кухне, покушать горячего, получить свои пятьдесят грамм и поспать. Очень рука болит. Ранение нестрашное, сквозное, но болит оно от этого не меньше…

С этими словами Иосиф встал и, чуть пошатываясь, отправился к полевой кухне. А «неврастеник» начал, чуть закусив кончик языка, писать о мистической компоненте подвига. Ему невероятно понравилось то, что сказал этот грузин. Это только убедило Адольфа в сверхъестественной природе таких поступков. Ведь гордость – грех. А значит – что? Настоящий герой не должен бегать и на каждом углу кричать о своих подвигах. Да и удивительное внутреннее спокойствие, какое всеми силами демонстрировал Иосиф, ему тоже пришлось по душе. Он прямо влюбился в этот образ, который они вместе только что сочинили…

А наутро следующего дня штурм закончился. Просто закончился. Как и осада.

Не имея ни малейшего желания стачивать свои войска в бесконечных штурмах, Его Императорское Величество распорядился применить «малышей». Большие бомбы массой по двадцать тонн каждая. Их было изготовлено очень немного. Но всё равно их все загрузили в дирижабли, что базировались возле Варшавы, и отправили в Перемышль, добрав оставшуюся грузоподъёмность бомбами помельче.

Часов в десять утра 29 апреля в небе рядом с крепостью появилась небесная эскадра этих, разукрашенных под чудовищные акулы, воздушных судов. Они шли кильватером. Высоко. Но их размеры позволяли недурно разглядеть их даже невооружённым глазом.

Все солдаты на русских позициях побросали, если могли, свои дела и уставились на это чудо. Когда ещё им удастся посмотреть на столько военных дирижаблей одновременно? А операторы Адольфа крутили ручки кинокамер, снимая их подлёт.

Зрители собрались.

И шоу началось сразу, как только головной мателот подошёл к крепости. От него отделился какой-то крупный предмет и полетел вниз. Секунда. Другая. Третья… Двадцатая… Двадцать пятая… Полторы минуты… две… две тридцать…

И взрыв.

Нет. ВЗРЫВ!!!

Он потряс всех присутствующих. Это было что-то невероятное. Казалось, что вся крепость разлетится в пыль от такой мощи. А следом ещё, ещё и ещё. Эти чудовищные взрывы следовали один за другим, обильно сдабриваясь своими друзьями поменьше – от бомб в пятьсот и тысячу килограммов, просто теряющихся на фоне этих титанов. Они выглядели мелкими, едва различимыми пуками [80].

Флот дирижаблей прошёл. Заложил правильный разворот. И начал уходить обратно – к Варшаве. Но на него никто не смотрел теперь. Все смотрели на крепость. А точнее – на её руины.

Но долго рассиживаться людям не дали.

Раздались свистки унтеров, и Имперская гвардия опять перешла в наступление. В бой пошёл и Иосиф. Как легко раненный, он сам был вправе решать: оставаться в тылу или всё-таки идти в бой. Пулемёт выдали новый. И тащить его было очень непросто. Но он, стиснув зубы, всё равно шёл вперёд. Тем более что, учтя опыт вчерашней атаки, никто не медлил. Имперская гвардия просто рвалась, стараясь как можно скорее достигнуть укреплений… того, что от них осталось.

Но это было излишним.

Люди в крепости оказались либо убиты, либо ранены, либо контужены. Без исключений. Поэтому никто внятного сопротивления оказать не мог.

Это всё выглядело страшно. Очень страшно.

Адольф со своей группой операторов в этот раз также побежал в атаку. Теперь ходил с бледным видом. И всё шептал о каком-то гневе богов.

Камни были расколоты. Здания лежали разваленные. Чудовищных размеров дымящиеся воронки. И люди… он никогда не видел людей в таком состоянии. У кого-то были полные ужаса, ничего не видящие глаза. А у кого-то пустые, лишённые всякой осмысленности. Какие-то австрийские солдаты сидели и как-то дёргались в своём ритме, словно заевший механизм. Кто-то так и вообще сидел и пускал слюни с самым что ни на есть блаженным видом. Были и те, кто пережил бомбардировку нормально. Ну… относительно нормально. И даже пытался сопротивляться. Что непросто даже с лёгкой контузией. Однако наибольшее впечатление на Адольфа произвели именно эти – психологически сломанные – люди. И он снимал их, снимал… невольно пропитываясь тем чувством ужаса, который они испытали…