Джо Аберкромби - Холодное железо: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна

— Сам… как пустой кошелек. — Никомо с мольбой воздел налитые свинцовой тяжестью руки к черным небесам и возопил: — Кто-нибудь, дайте же мне этого чертова вина!

— Заткни пасть, говнюк! — отозвался грубый голос. Хлопнули, закрывшись, ставни, переулок погрузился в глубокий мрак.

Он обедал за одним столом с герцогами. Кувыркался в одной постели с графинями. Имя Коски ввергало в трепет целые города.

— Почему все это кончилось… так?

С трудом, превозмогая тошноту, он поднялся на ноги.

Пригладил волосы на больной голове, подкрутил обвисшие кончики усов. Двинулся по узкой улочке почти прежней своей, знаменитой победительной походкой к расплывчатому пятну фонарного света в туманной дали, и печальное лицо его овеял сырой, холодный ветер. Тут послышались шаги, и Коска торопливо развернулся.

— Добрый господин! Я нечаянно остался без средств… не могли бы вы ссудить мне немного денег, покуда…

— Пшел вон, оборванец. — Прохожий оттолкнул его с пути.

От оскорбления кровь прилила к лицу, щеки запылали.

— К вам обратился не кто-нибудь, а Никомо Коска, знаменитый солдат удачи! — Эффект был несколько испорчен тем, что пропитой голос дал петуха. — Капитан-генерал Тысячи Мечей! Бывший капитан-генерал то бишь… — Прохожий, исчезая в тумане, ответил непристойным жестом. — Я обедал… в одной постели… с герцогами! — Коска зашелся в приступе кашля, согнулся пополам, уперся трясущимися руками в трясущиеся колени. В груди, ходившей ходуном, как скрипучие кузнечные мехи, засаднило.

Вот она, жизнь пьяницы. Четверть проводишь сидя, четверть — лежа, четверть — на коленях, остальное время — раком. Наконец ему удалось отхаркнуть здоровенный ком мокроты, вылетевший изо рта, когда он кашлянул в последний раз. И это все, что после него останется? Расплеванное по сотням тысяч сточных канав? Да еще имя — символ предательства, алчности и расточительства?.. Со стоном крайнего отчаяния Коска выпрямился, устремил взор в пустые небеса. Где даже в звездах не мог найти сочувствия из-за скрывающего их вечного тумана Сипани.

— Один, последний шанс. Все, чего я прошу. — Он потерял уже счет последним шансам, которыми не воспользовался. — Всего один, Боже. — В бога он не верил ни дня. — Парки! — В них он тоже не верил. — Кто-нибудь! — Он ни во что не верил, кроме очередной выпивки. — Один… единственный… шанс.

— Ладно. Еще один.

Коска заморгал.

— Боже? Это… ты?

Кто-то захихикал. Издевательски, самым богомерзким образом. Женщина, судя по голосу.

— Может, на колени встанешь, Коска?

Он прищурился, вглядываясь в туман, и в нетрезвой голове началось некое подобие умственной деятельности. Появление человека, знающего его имя, добра не сулило. Врагов у него было гораздо больше, чем друзей, а кредиторов — гораздо больше, чем и тех, и других. Нетвердою рукой он поискал рукоять своего золоченого меча, но вспомнил, что заложил его еще в Осприи и купил другой, подешевле. Поискал рукоять дешевого, но вспомнил, что заложил его, едва прибыв в Сипани. И опустил трясущуюся руку. Невелика потеря. Сил не нашлось бы даже взмахнуть клинком, будь тот на месте.

— Кто здесь, черт тебя подери? Если я тебе должен, готовься… — к горлу подкатила тошнота, Коска длинно рыгнул, — …умереть.

Из тумана рядом с ним внезапно вынырнула темная фигура. Он резко повернулся, запутался в собственных ногах, упал и треснулся головой о стену. Аж искры из глаз посыпались.

— Так ты еще жив… Точно жив? — Над ним склонилась высокая худая женщина.

Лицо ее скрывала тень, но стоявшие торчком на голове волосы отливали в свете фонаря рыжим. Что-то знакомое…

— Шайло Витари. Вот уж кого не ждал увидеть. — Врагом она ему как будто не была. Но и другом тоже. Коска приподнялся на локте. На чем пришлось остановиться, поскольку улица тут же завертелась перед глазами. — Ты ведь не откажешься… утолить жажду умирающего, правда?

— Козьим молоком?

— Чем?

— Для желудка хорошо, говорят.

— Слыхал я, что у тебя кремень вместо сердца, но что его вовсе нет… ты думаешь, я пью молоко? Проклятье… мне бы всего чарочку. — Винца, винца, винца. — Всего одну, и с меня хватит.

— С тебя уже хватит. Давно на этот раз пьешь?

— Сдается, было лето, когда начал. А нынче что?

— Год точно другой. Сколько денег потратил?

— Все, что имел, и даже больше. Если найдется в мире монета, которая не прошла однажды через мой кошелек, я очень удивлюсь. Но именно сейчас я вовсе без средств, и если бы ты могла выделить мне какую-нибудь мелочь…

— Не разменивайся на мелочи. Пора меняться самому.

Коска кое-как поднялся на колени и ткнул себя трясущимся пальцем в грудь.

— Думаешь, лучшая часть моей души, усохшая, проссанная, в ужасе молящая избавить ее от пытки, не знает этого? — Беспомощно пожал плечами. — Чтобы измениться, человеку нужна помощь добрых друзей. Или врагов. Но друзья мои давно умерли, а враги… вынужден признаться, у них есть дела поинтересней.

— Не у всех, — послышался другой женский голос, от звука которого мурашки пробежали по телу Коски, так хорошо он был знаком старому солдату. И вслед за тем из мрака вынырнула еще одна фигура, в длинном плаще.

— Нет… — прохрипел Коска.

Он помнил, какой увидел ее впервые — растрепанной девчонкой девятнадцати лет, с мечом на боку, с прямым и ясным взглядом, в котором читались гнев, вызов и легкое презрение. Теперь лицо ее стало пустым, у рта появилась страдальческая складка. Меч висел на другом боку, правая рука в перчатке лежала на рукояти безжизненно. Взгляд оставался таким же непоколебимо прямым, но сейчас в нем было больше гнева, больше вызова и намного больше презрения. Кого винить?.. Он знал и сам, что ничего, кроме презрения, не заслуживает.

Тысячу раз он клялся ее убить, если, конечно, случится где-нибудь встретить. И брата ее убить, и Эндиша, Виктуса, Сезарию, Карпи Верного — всех вероломных ублюдков из Тысячи Мечей, которые его предали. Украли у него его место. Заставили бежать с поля битвы при Афиери в лохмотьях, оставшихся равно от одежд его и репутации.

Тысячу раз клялся… но Коска нарушал все клятвы, которые давал в своей жизни, и сейчас при виде ее не ощутил гнева. Вместо этого в душе вспыхнули разом поистершаяся уже жалость к себе, неожиданная глупая радость и жгучий стыд. Ибо по лицу ее было видно, насколько низко он пал. В носу у него защекотало, в глазах защипало от подкативших слез. И то, что глаза красны, как раны былых времен, его в кои-то веки порадовало. Расплачешься — никто не заметит.

— Монца… — Он попытался расправить на плечах грязный воротник, но руки так тряслись, что ничего не вышло. — Я слышал, тебя убили. Собирался отомстить, конечно…

— Мне? Или за меня?