Яцек Комуда - Якса. Царство железных слез [сборник litres]

Тьма начала редеть, ночь уходила, изменялись отзвуки леса и голоса зверей. Теперь между деревьями вился густой молочный туман; далеко на востоке, над Кругом Гор, вставал ранний осенний рассвет; уже через минуту полосы света должны были сойти на поля и леса Старшей Лендии, скрытые во тьме язычества и ночи.

Ничего не происходило. Никто не пришел, никто его не окликнул. Юношич трясся от холода, вымок от росы. Наконец он пожал плечами и пошел в сторону села, минуя вековечные деревья.

И вдруг случилось несколько вещей одновременно. Сперва он почувствовал запах железа и кожи. Потом кто-то схватил его за плащ, втянул за дуб; сильные, грубые руки схватили его за волосы, как хватал Хамжа на огнище, выкрутили руки за спину.

А потом голос: спокойный, но злой, презрительный:

– Навой из Запранцев, кмет? Был ранен, ты его видел?

– Я ему четыре дня носил еду и воду в хибару…

– Где он? Говори!

– Мертв. Убили его хунгуры, зимуют в Дубне, целый аул.

Кто-то с силой тряхнул его, толкнул, парень бы опрокинулся, если бы его не удержали на ногах, а кто-то все еще выкручивал ему руки.

– Перестаньте, – простонал он. – Я на вашей… Кости сломаете!

– Как он погиб? Говори, падаль! – выдохнул ему на ухо злой голос.

– Как муж. Один посреди… степных псов.

– Сколько юрт в ауле?

– Девять. Старшим там Тормас, – простонал Юно. – Он болен, сдыхает со вчера. Если пойдете в село, то застанете его людей врасплох.

– Тормас?! – чуть ли не крикнул какой-то молодой голос. – Я его знаю. Старая история… Ну-у, интересно, братья.

– Веди к лагерю, вошь! – выдохнул кто-то Юношичу в ухо. – Но не с большака, сбоку веди. Если предашь, то обдерем тебе кожу. И не только с тобой так поступим.

Другого выхода у него все равно не было.

Проклятых он увидел только у самого аула. Раньше они вели его впереди, а на голову набросили какой-то мешок или капюшон, так что он видел только кусок ближайшего окружения и землю под ногами. Сзади постоянно придерживали его за руки – казалось, что руки эти были костистыми, как у волхва, ногти больно впивались в тело.

А когда в тумане замаячили серо-пурпурные стены юрт, украшенные уродливыми башками хунгурских бесов, Таальтоса и Каблиса, с вышивками в виде черепов и безголовых чудовищ – кто-то сорвал материю с его головы, а Юношич поднял взгляд.

Он увидел мужчин, похожих один на другого как осенние ночи. Худые, костистые фигуры – словно стрыгоны, вставшие с места древней битвы. Ржавые панцири, гнутые, выщербленные доспехи, потрепанные клепаные стеганки. Порубленные, в шрамах щиты с Дружичами, Окшами, Запранцами, Вепрями, Болещами, Бзурами, Шренявами, синими Гончими, Богориями. Подстриженные под горшок головы, некоторые без шлемов, в кольчужных капюшонах, в шишаках, отмеченные рубцами. И одинаковые, как у братьев, выгоревшие, холодные глаза.

Проклятые, призраки, духи, ужас хунгуров и волхвов. Он был у них в руках.

– Парень правду говорил! Отпустите его!

Сказал это высокий, худой, молодой еще мужчина. Постриженные по-лендийски волосы его уже поседели, а на миндалевидном щите нарисована была Дружица – вьющаяся, словно змея, лента на красном поле. Вверху она обрывалась, словно не хватило ей серебристой нити. То же самое и с остальными: Окши были без гвоздей, Бзуры – без наконечников, Подковы – перерубленные. Щербины – знак позора тех, кто припозднился к смерти на Рябом поле, рядом с королем Лазарем.

– Делай, что должен, брат Якса, – сказал другой воин, белобородый и седовласый.

– Делайте и вы, братья!

– Как Якса приказал.

– За честь! За кровь!

– За наш позор!

Юношич почувствовал вдруг, что он свободен, что куда-то делись державшие его руки. Проклятые схватились за мечи и двинулись вперед. Сквозь туман – мрачные, хмурые фигуры.

Шли.

Хунгуры оказались дураками! В эту ночь они даже не выставили стражу.

Проклятые вошли между юрт, шатров: быстро, почти бегом. Самый младший, которого называли Яксой, первым добрался до юрты Тормаса, отбросил в сторону клапан на входе; схватил меч – поставил стопу на святой хунгурский порог, прошел по нему правой ногой, словно бросая вызов всем степным бесам. Внутри кто-то крикнул, завыл, тихое ворчание барабана вдруг оборвалось, когда внутрь ринулись остальные Проклятые.

Юно почувствовал, что бежит; полетел следом за ними почти не раздумывая; не был уверен, хочет ли он все это увидеть, но кто-то подтолкнул его в спину – так что он чуть ли не упал в шатер, споткнувшись о порог. Едва не раздавили его чьи-то ноги в кольчужных сапогах, он почувствовал один пинок, второй; никто его не бил, просто новые и новые вооруженные люди врывались в юрту, не глядя под ноги.

В лагере поднялся рев. Яростный крик отчаянья, страха и боли, словно хунгуры были вовсе не степными волками, бесами, язычниками, а… обычными людьми, свободными из сел, испуганными женами, плачущими детьми. Словно не были они ордой кровавых демонов.

В юрте царила сутолока – вокруг выстеленного коврами лежбища, на котором лежал бледный, облитый потом Тормас, собрались двое его сыновей, жены, наложницы с малыми детьми, рабыни, дальние родственники рода. Все без оружия, в халатах, в кафтанах, кожанках, меховых колпаках, украшенных рогами, некоторые – и без них, открывая выбритые на лбу головы с косичками со вплетенными в них костяными шариками, вырезанными в форме человеческих черепов на висках.

Проклятые пали на них как сама месть. Били мечами, топорами, рубили, крушили, резали, валили на землю, добивали клинками упавших – как молниями.

Все разыгрывалось на глазах у Юно, который видел это и старался, чтобы ничто не ушло от его взгляда. Смотрел, как воины в драных стеганках секут, размахиваясь от уха, кричащих и убегающих жен Тормаса, как приканчивают тех, у кого ноги запутались в коврах, в бараньих и волчьих шкурах, в кусках войлока. Видел, как падают в корчах хунгуры, плюются кровью, неловко заслоняются саблями или ищут в панике оружие на левой, мужской половине.

Был свидетелем того, как Бокка, третья жена большого хунгура, пыталась отползти по разбросанным коврам и подушкам, держась за разрубленный живот и вываливающиеся кишки. Как младший сын Тормаса, воя, хватался за обрубок левой руки, прежде чем лендичи затоптали его и закололи мечами.

Хуже всего был скулеж – потому что даже не плач – отрываемых от матерей детей, которых бросали на пол, топтали, словно ядовитых червей, окованными сталью ногами. И они рыдали, когда лендичи разбивали им головы о горячие камни очагов, добивали рукоятями мечей, били кулаками, бросали на деревянные столпы, подпирающие потолки рядом с дымовыми отверстиями.

Стены были забрызганы кровью, ковры и шкуры на глинобитном полу – усеяны мертвыми или бьющимися в корчах телами. Проклятые собрались теперь вокруг трясущегося Тормаса, стояли, тяжело дыша, залитые кровью вокруг постели, на которой тот лежал, бессильный, будто мешок, укрытый волчьими шкурами, в шапочке собольего меха, равнодушный уже ко всему, что творилось вокруг.