Яцек Комуда - Якса. Царство железных слез [сборник litres]

Якса даже застонал. Вдруг он понял, что ему совершенно не холодно. Но Княжич обливал горы светом, а это значило одно: подступал мороз.

Он замерзал. Волосы, давно не стриженная борода и отросшие усы его были белыми, он костенел, почти не мог уже двигать ногами. В теле чувствовал сонливость и слабость.

– Есса! Огонь!

Необходимо было его развести. Сейчас, немедленно. Сюркотта и рубаха, хоть и высохшие уже, не защищали от жестокого горного холода, от которого лопались деревья, крушились скалы.

Рука его опустилась к поясу, за мешочком с огнивом…

Вернулась пустой. Он все оставил около огня! Ну и… и что теперь?

Закопается в снегу – замерзнет. Зароется в листья – тех не хватит, чтобы полностью в них зарыться, да и где их искать под снегом! Ветки не защитят от холода. Значит…

– Помогите мне… – простонал он в сторону старых богов. – Дайте знак. У вас есть шанс.

И тогда он что-то заметил. Дупло в стволе большого бука. Небольшое, освещенное Княжичем.

Что-то белело там. Окостеневший, едва двигаясь, он подошел ближе, разгреб снег.

Увидел костяное древко копья, старого, но хорошо сохранившегося. На нем все еще был наконечник – тупой, железный. И еще ремень – солидный, прикрепленный к рукояти. В дереве было спрятано оружие. Костяные топорики, поросшие мхом каменные ножи.

Он вынул копье и прижал к телу. Зажмурился. Зачем ему это оружие? Замер в холодном свете Княжича: тот казался красивым только на равнинах Лендии! Конец… Разве что… Но у него уже не было сил.

На следующий день какую бы, казалось, тропинку или дорожку он ни выбрал, та вела его вниз, по восточному склону Громника. Снега было меньше, потоки, стряхнув ледяную корку, шумели, над гребнем скальных вершин летели облака – вверху бледные, внизу синие, как обещание близкой вьюги.

Якса шел с ножом за поясом, в руке держал копье с костяным древком, которое он забрал в контине на верхушке горы. Плечи его покрывал смердящий кровью плащ из шкур снежных гиен. Утром, в свете нарождающегося дня, он уже не мог вспомнить, откуда у него взялись силы, чтобы ночью убить тварей копьем Грома, приманив собственной кровью под стену: пробивая, вытягивая наверх, потом ошкуривая ножом, греясь в их крови и теплых внутренностях. В конце же, укрывшись шкурами, он спрятался от мороза в найденном дупле.

Узкая, глинистая, пробивающаяся из-под снега тропинка спускалась к смешанному елово-смерековому лесу, полному камней, папоротника и колючего терновника. Справа гора круто обрывалась в пропасть, заросшую внизу чащобой, продернутую серебром нескольких водопадов. Якса шел медленно, чувствуя, что раны мешают ему не так сильно, как голод, скручивающий внутренности и желудок; от голода этого кружилась голова и подступал холод. Вдруг он остановился.

Птицы! Те сорвались с деревьев точно по другую сторону распадка. Это был знак, что хунгуры идут по его следу, как гончие псы. Он был бы дураком, если бы думал, что избавился от них после всего случившегося…

В одном он был уверен: на широких деревянных седлах у хунгуров есть переметные сумы с едой. И в этот момент было не важно, что там у них только твердые смердящие полоски сушеной баранины. И баклаги с кумысом.

Чтобы объехать пропасть, им нужно было двигаться примерно четверть дня, прежде чем они оказались бы в лесу. Он мог убегать или…

Долго раздумывать не пришлось.

След был слишком отчетлив: на мокром снегу отпечатались продолговатые ямки, сбоку иной раз появлялись углубления, словно бы идущий чем-то подпирался, а может, приседал, тыча в миг слабости в землю рукой.

– Конец ему, – прохрипел Булксу, рассевшийся в широком седле на спине пестрого хунгурского конька с широкой башкой и густой, коротко постриженной гривой.

– До сумерек он будет наш, – проворчал Глеб.

– Не похваляйся заранее! – ответил Булксу.

Лель закусил губу. Ехал, бледный и напряженный – но рука, державшая кожаные вожжи, чуть дрожала.

– Багадыр! Багадыр! Там, – Гуюк показал вдруг вперед. – Смотрите!

– Проверь, чего ждешь?!

Хунгур ударил коня, который перешел на тяжелый галоп. Это уже увидели все – тропинка входила в лес меж деревьев, где среди камней был холмик. Что-то там лежало – клочья одежды, тряпки, торчал кусок меха. Снег был стоптан, может, раньше там шел бой.

Что это было – Гуюк не успел им сообщить. Едва подъехал к тряпкам, они услышали хруст и треск. Хунгурский конь вдруг странно подпрыгнул, развернулся влево, назад – и бросился наутек.

Он сумел, а вот всадник – уже нет! Из зарослей, между трех сросшихся буковых стволов, выстрелила гнутая ветка, увенчанная белыми шипами. Развернулась, воткнулась Гуюку в бок – глубоко, жестко, выбив хунгура из седла!

– Мате-е-ерь! – орал раненый. – А-а-а-а! Не-е-бо-о-о! А-а-а-а!

Выл, словно волк, хрипел, лежа на снегу, трясся от боли, насаженный на костяные наконечники, вбитые в гибкую расщепленную ветку, которую согнули между стволами. Достаточно оказалось просто порвать натянутую нить…

– Смотреть под ноги. Якса кусается, даже когда стоит в шаге от смерти! Слоокарий…

Старый хунгур соскочил с коня, осторожно подошел к раненому, бьющемуся на земле Гуюку. Сперва

внимательно осмотрелся вокруг – потыкал в снег, развернул листья. Потом приподнял окровавленную голову раненого.

– Помоги-и-ите! – дышал хунгур. – Уми-и-и…

Слоокарий покачал головой. Булксу холодно улыбнулся.

– Не будет из этого толку. Отдайте Матери-Земле, утешительнице.

Слоокарий потянулся за саблей, но Булксу вдруг ударил его нагайкой в грудь.

– Лель, давай.

Руки молодого хунгура затряслись.

– Не слишком ли рано для испытания? Это ведь, в конце концов, наш.

Гуюк пытался приподняться с земли, но не мог, на губах его вздувались и лопались кровавые пузырьки.

– Просто снимите его!

– Ничего не даст. Он только замедлит погоню. Видишь, как он страдает? Прикончи.

– Я… – Лель медленно сошел с седла. – Почему я?

– Потому что ты мягок, как хорошо выделанная кожа. Потому что кроме охоты с соколами и облавами на дикого зверя у тебя нет никаких мыслей и умений. Потому что зовут тебя чудаком – из-за твоей привычки обниматься с мужчинами. Потому что твой отец приказал сделать из тебя хунгура. И я, Булксу, стану его слушать, пока Великий Конь вращает небосвод.

Лель одним движением добыл саблю. Но не ударил. Стоял нерешительно. Лица хунгуров были непроницаемы, словно боевые маски язычников.

– Его дыхание – это боль, с каждым мгновением его страдания лишь растут, – Булксу харкнул и сплюнул кровью. – Хороший каган должен знать, что смерть – это милость.

Гуюк умирал и хрипел, бился, насаженный на колышки, плевался кровью.