Яцек Комуда - Якса. Царство железных слез [сборник litres]

Снова левая сторона тела; уже пострадавшая, на всякое усилие отвечающая жаром муки. Левое бедро было пробито обломком ветки, что косо торчал вверх – сухим, старым. Не навылет, но застрял глубоко. Якса чувствовал, как из раны сочится кровь.

Он не высвободится, не сумеет, останется так, пока не победит его слабость, будет сидеть на ветке, с головой, опертой о ствол. Много лет спустя кто-то найдет его скелет, высушенный труп, чьи глаза выклевали птицы…

У него уже не было сил. Он буквально ничего не мог сделать. Не хотелось жить, не то что пытаться двигаться, дергать ногой, чтобы сняться с обломка, освободиться. Выжить.

Силы он собирал как последние капли крови – все в левую часть тела, в левую руку. Ухватился за сук, уперся в него, десницей искал точки опоры на стволе, потом пытался упереться спереди.

Шевельнулся, завыл от боли. Ничего не получится. Ослабленная шуйца, горячая и простреливающая болью, вообще не могла помочь телу. Конец, поражение.

А кровь медленно вытекала: кап… кап… кап… отмеряя последние минуты жизни.

Он потянулся к поясу и вынул нож. Попытается по-другому. Воткнет клинок в ствол, под углом, найдет точку опоры, повиснет на нем на двух руках…

Вынул нож, схватил трясущимися пальцами. Ткнул раз, другой, третий, вслепую, под кору, пока не почувствовал сопротивления.

Тогда повис всей тяжестью на роговой рукояти. Дернулся отчаянно.

Завыл. Как волк. Потом только рычал, потому что сил не осталось.

Все напрасно, пробитая нога была как в клещах. Нельзя было развернуть ее в сторону, потому что это означало бы нешуточные мучения, а острый обломок дерева разворотил бы ему тогда все мышцы. Может – так? Может, правой рукой за рукоять ножа, а левой – оттолкнуться от ствола?

Пошло, пусть даже ценой мучений. Нога шевельнулась, потекла кровь; он дернулся, как птица, забился.

Вдруг потерял равновесие и завалился на бок! Почувствовал, как что-то в прямом смысле раздирает ему бедро, и упал, развернувшись в полете, ударился спиной о мох – к счастью, с небольшой высоты.

Дышал.

Снова беда – почти поражение. Нож остался на дереве, высоко над головой. Он потерял последнее оружие.

А когда взглянул вправо, то увидел огромную белую башку с желтоватыми потеками. Пасть, наполненную торчащими, кое-где обломанными клыками, пасть куда и трое людей поместились бы: оскаленная, неподвижная.

Что он мог сделать? Просто улегся поудобней и ждал.

– Иди и возьми меня! – прохрипел. – И закончи быстро.

Но тварь ничего не стала заканчивать – и даже не стала начинать.

Оставалась неподвижной, с ощеренной пастью, спокойная, тихая, потому что лежала тут долгие годы, столетья, умерла эоны назад.

Якса наконец поднялся, едва живой. К старым ранам добавилась новая. Он перевязал бедро куском, оторванным от сорочки, которая уже уменьшилась до того, что едва прикрывала худой живот. Чтоб их всех бесы взяли, он не мог идти. Нашел раздвоенную ветку, подперся, захромал. Как-то да пошло. Скорее хуже, чем лучше.

Чудовище все еще смотрело на него неподвижным взглядом, слепыми дырами в черепе, погруженном в палую листву, обросшем диким хмелем.

Скелет был большим, длинным – тянулся огромный хребет, вздымались дуги ребер, короткие, едва видимые лапы скрывались в земле.

Змий. Древний владыка земли, король древних людей, во времена такие старые, что о них не писано было ни на пергаментных свитках, ни в кодексах. Века тьмы, когда подобные ему чудовища правили людьми как боги, пока против них не взбунтовался Доман и великие герои, выбив их вместе со змеиным пометом до последнего. В глазнице у чудовища занозой торчало копье, оплетенное колючей ежевикой. Слишком тяжелое для Яксы; оружие древнего богатыря, большое для обычного, слабого человека.

Якса же хромал дальше, упрямо, без передышек. Склоны становились все более пологими. Он покидал Круг Гор, опоясывавший Младшую Лендию с востока, спускался на равнины, в степи, что тянулись до самого горизонта, откуда годы назад пришел хунгурский потоп, перелился через перевалы, уничтожив рыцарей на Рябом поле и закончив резней под Вратами Монтании и над Санной, превратив свободных лендичей в слуг и рабов кагана. Дальше тянулась только бескрайняя степь. У подножья Круга лежали земли Подгорицы – небольшого вассального княжества, чьи господари некогда целовали перстни королей, принося клятву за клятвой, пока не пришла погибель. Это было небольшое, опасное, никчемное государство изгнанников и пастухов.

Якса шел к равнинам, выбирая едва видимые тропки. Раз он остановился, увидев в лесу яму, полную костей. Должно быть, людей похоронили тут давно, но он не верил, что это работа змия. Останки, особенно черепа, имели гладкие ровные разрубы от меча или тесака. При скелетах не было никакого оружия, остатков одежд, даже сорочек. Ограблены донага. А значит, убили их люди.

Он сошел на луга перед лесом, одинокий, опираясь на палицу, словно распоследний языческий идол, и вдруг увидел коня.

Снова подумал, что это конец, что через миг из лесу покажутся хунгуры на своих крепких ловких коньках.

С петлями на шестах они протанцуют свой обычный танец вокруг жертвы; потом бросятся, чтобы его схватить, и нужно будет помешать им в этом. Дать себя убить, чтобы не страдать перед смертью.

Но конь был один-одинешенек. И куда крупнее, чем хунгурские лошадки. Каурый, но посеребренный. Он просто пасся в траве, а когда Якса приблизился, то вскинул голову, взглянул на него и тихо, легонько заржал.

Это была наилучшая музыка, какая могла раздаться из конской глотки как приветствие человеку.

– Перун, – прошептал Якса. – Откуда ты здесь?

Седло все еще было на спине жеребчика. Поводья порвались, но наголовник еще держал удила во рту у коня. Беглец почувствовал, как ему на глаза набегает влага. Конь вернулся… Прошел горами, исхудавший, окровавленный, в грязи, с репьями в хвосте.

Но – стоял тут.

Они съезжали с гор прямиком в степь. Перун шел быстрым шагом на поводьях, сплетенных из тряпок: свез Яксу в подгорье, к большим холмам, растягивавшимся до самого горизонта. Проходил овраги, шел долинами речушек, что стекали с вала рваных, зубчатых горных граней.

В степи под Кругом Гор все еще стояла горячая, желтовато-бурая поздняя осень с солнцем, выжигавшим травы и молодые деревца. Тишину разрывали только мерные удары конских копыт.

Боль не так досаждала Яксе, как голод. А тот даже не рвал уже внутренности. Просто вызывал тошноту, так что всаднику приходилось перевешиваться в седле и стонать, согнутому, поскольку в желудке оставалась только вода и больше ничего. Он чувствовал холод, порой его трясло, он завертывался в клочья сюркотты, горбился в седле, но не помогало ничего. Если бы имелся у него при себе хотя бы плащ из снежных гиен…