Джосайя Бэнкрофт - Король отверженных [litres]

– Это прекрасный движитель.

Джорджина выпрямилась, чтобы изобразить легкий поклон.

– Спасибо. Приятно слышать такое от сестры-блюстительницы. Когда здешние туземцы говорят подобное, я знаю, что они имеют в виду некую драгоценность, которую я надеваю утром и снимаю вечером.

– Жаль, что я не могу снять свой на ночь! – посетовала Эдит.

– До этого я спала на животе. С детских лет – всегда на животе. Если я сейчас попробую сделать то же самое, то задохнусь.

– Раньше я спала на боку. Хотя, наверное, все еще могу это сделать. Я могу снять руку с помощью гаечного ключа и небольшого содействия. Сфинкс показал мне, как это делается…

– Тут прячется история, – сказала Хейст, указывая одним пальцем, а другими все еще держа стакан.

– Верно, – сказала Эдит. Ее поразила гибкость пальцев Джорджины.

Сама капитан теперь держала стеклянную посуду только в человеческой руке.

– Видишь ли, если бы я могла снять эту скорлупу на ночь, я бы приняла ванну. О, что бы я отдала за настоящую ванну! За возможность без затей полежать в воде. Но дни ванн прошли, прошли.

– Так бывает со многими мелочами, не правда ли? Потерять руку и получить этот движитель – это как будто… меридиан, проходящий через всю мою жизнь. Есть все, что было до этого, и это была одна жизнь, а потом – все, что случилось после, и это – другая.

– Как же ты ее потеряла?

– Инфекция. А у тебя что случилось?

– Взрыв котла. Мой отец был инженером на грузовом корабле. Половину своей юности я провела в машинном отделении. Раньше я любила движители, как ни странно. А теперь я вроде как сыта ими по горло. – Она добродушно улыбнулась и выпила.

– Ты родилась в Башне?

– Нет, я стопроцентная неподдельная грязевичка. Родом с запада, хотя сейчас я его почти не помню. Это было до – как ты его называешь? – моего меридиана. А как насчет тебя? Ты гражданка шпиля? – сказала она, изображая аристократический акцент.

– Я родом с грязного юга. Из семьи фермеров. – Эдит вдруг поняла, что ей очень весело, а это было самое последнее, чего она ожидала от сегодняшнего дня. Ей и в голову не приходило, что с коллегой будет легко разговаривать и ей захочется рассказать о себе, что она делала крайне редко. И все же здесь она чувствовала себя – впервые за много-много месяцев – почти нормальной.

А потом солнце погасло.

Она все еще видела его, когда подняла взгляд. Уличные фонари и другие звезды отбрасывали достаточно света, чтобы озарить светило, но огромное бронзовое блюдо застыло на месте, его струи пламени погасли.

– Что случилось? – спросила она.

– Солнце застряло. Кажется, где-то полчаса назад, – сказал бармен.

Хейст нахмурилась:

– Почему же ты ничего не сказал?

– Я думал, вы заметили, – пожал плечами бармен.

– Солнце гаснет, когда застревает? – спросила Эдит.

– Нет, газ отключают, чтобы ткнуть его палкой – и оно снова заработает, – сказал Гарольд.

– Ткнуть палкой? Как это? – спросила Эдит и поняла, что Хейст замолчала, допивая остаток пинты.

Под солнцем, за полгорода отсюда, на крыше уже набухал красный воздушный шар.

Хейст прикончила пиво, крякнула и шлепнула на стойку несколько шекелей.

– Вперед. Долг зовет.

Хейст спустилась по лестнице со всем изяществом пушечного ядра. Прыгая с площадки на площадку, она кричала детям, чтобы убирались с дороги. И они убирались. Они ныряли в дверные проемы и прижимались к углам. Эдит умудрялась не отставать, но с большим трудом.

Они вырвались на улицу, едва не перевернув портшез какого-то дворянина. Лакеям пришлось резко развернуться и накрениться, чтобы не уронить хозяина. Хейст не остановилась, чтобы принести извинения. Она помчалась по улице к застрявшему светилу и поднимающемуся к нему красному шару. Хейст дребезжала на бегу, ее движитель звенел, как пожарная команда.

Эдит обнаружила, что их безотлагательный бег, его неудержимость и ясное ощущение цели ее взбодрили. Хотя она все еще не понимала, почему они бежали. Хейст выдохнула несколько слов об искореженных рельсах и пятнах ржавчины, которые цеплялись за солнечные шестеренки, что казалось хоть и странным, но совсем не катастрофичным. Только когда груз воздушного шара поднялся над крышей, Эдит поняла всю срочность дела, и вся ее радость испарилась.

Под воздушным шаром на ремнях болтался человек. Несчастный сжимал длинный изогнутый шест, похожий на тот, которым пользуются канатоходцы, чтобы удерживать равновесие. Похоже, штуковина была слишком тяжелой, и ему с трудом удавалось ее не уронить. Определенно, толкатель застрявшего солнца был не из здоровяков.

И тут Эдит поняла, что это ребенок.

Хейст помчалась быстрее, когда шар подплыл ближе к мрачному солнцу, лучи которого торчали во все стороны, как ятаганы. Добравшись до многоквартирного дома, с которого запустили воздушный шар, они проскочили мимо бестолкового швейцара и бросились вверх по лестнице, которая была гораздо красивее тех, по которым они недавно спускались. Они ворвались на крышу, напугав торчавших на ней двух солдат. Молодой человек, державший веревку, чуть не выпустил ее из рук от неожиданности.

Оба были одеты в черно-золотую униформу гвардии кольцевого удела. Человек, руководивший этой нечеловеческой затеей, насколько могла судить Эдит, был в фуражке с тульей чуть повыше – возможно, сержант. Хейст сразу же на него закричала:

– Я же сказала тебе, Ларсон, никогда больше!

– Думаешь, мне это нравится? – воскликнул Ларсон, взвизгнув от возмущения. Он держал в руках короткую подзорную трубу, которой погрозил ей, как пальцем. – Думаешь, я с нетерпением ждал этого дня? Солнце застряло, и городской управляющий приказал послать кого-нибудь наверх. У меня нет полномочий не соглашаться. – У сержанта было несколько подбородков, но ни один не выглядел особенно волевым.

Хейст шагнула к нему, вскинув руку:

– Тебе не полномочия нужны, а хорошая трепка!

На крыше виднелись следы недавней вечеринки. Несколько тростниковых стульев лежали на боку среди пустых бутылок и мерзких луж. Скомканное оранжевое платье валялось в углу парапета. К этому беспорядку солдаты, очевидно, добавили пару черных рюкзаков, деревянный ящик с инструментами и маленький стальной бочонок.

Сверху донесся тонкий всхлип. Все четверо как один посмотрели на босые ноги висящего мальчика. Макушка его воздушного шара почти достигла края кольцевого удела. Эдит взяла у сержанта подзорную трубу, не обращая внимания на бурный протест, и направила ее на мальчика. На вид ему было лет одиннадцать-двенадцать, – по крайней мере, часть его лица еще сохраняла молодость. Другую половину портил длинный шрам, который, словно стрела, указывал на отсутствующее ухо.