Тэмсин Мьюир - Гидеон из Девятого дома

– Что-то тут должно быть. Ты уверена, что рядом с головой ничего не было? Костной материи, ногтей, ткани?

– Я проверила. Я не совсем деревянная, Паламед.

– Я доверяю Камилле. Я верю, что причины, по которым она прервала чью-то жизнь, будут логичны, оправданы с моральной точки зрения и, возможно, выгодны для меня. – Он приподнял одно тонкое веко головы. – Беда в том, что ты подозреваешь, будто Харроу способна убивать людей просто так.

– Она не убивала Четвертых или Пятых.

– Предположительно, но не будем об этом.

– Хорошо. – Гидеон поставила пустую чашку рядом с матрасом. – Хм. Теперь у тебя создается впечатление, что мои отношения с ней несколько… сложнее, чем ты думал раньше.

– Какая неожиданность, – пробормотал Паламед.

– Но это не отменяет того факта, что я знаю ее всю жизнь. И я думала, что знаю, насколько далеко она может зайти. Но я тебе сразу скажу, что она способна на многое и, наверное, может сотворить еще чего похуже со мной, но, видишь ли… Это я, Секстус. Это всегда я. В детстве она чуть не убила меня полдюжины раз, но я всегда знала за что.

Паламед снял очки. Он наконец перестал тискать голову, встал и отошел от стола. Тяжело плюхнулся на матрас рядом с Гидеон, подтянул костлявые колени к груди.

– Ну и за что?

– Я убила ее родителей, – сказала Гидеон.

Он ничего не сказал. Он просто ждал, и она заговорила. Рассказала ему все с самого начала, как она родилась, как выросла, как стала первым рыцарем Девятого дома. Она поведала ему тайну, которую хранила семь долгих жутких лет.

Харрохак возненавидела Гидеон в то мгновение, когда увидела ее первый раз, но так делали все. Разница заключалась в том, что большинство людей игнорировали мелкую Гидеон Нав, как будто перешагивали дерьмо на дороге, а крошка Харроу нашла в ней жертву, соперницу и публику в одном флаконе, объект мучительного очарования. И хотя Гидеон ненавидела монахов, ненавидела Запертую гробницу, ненавидела мерзких пратетушек и больше всего ненавидела Крукса, она мечтала о внимании Преподобной дочери. Кроме них, детей в Доме, занятом в основном приобретением гангрены, не было. Все вели себя так, как будто император лично воскресил Харроу, чтобы доставить им радость: она родилась здоровой и целой, поразительной силы некроманткой, идеальной кающейся монашкой. Она уже взбиралась на амвон и читала молитвы, а Гидеон начала отчаянно молиться о том, чтобы в один прекрасный день стать солдатом. Она мечтала об этом с того дня, когда Агламена – единственный человек, которого Гидеон ненавидела не все время, – сказала, что это вполне возможно. Капитан рассказывала ей о Когорте с тех пор, как Гидеон исполнилось три года.

Это было лучшее время их отношений. Они конфликтовали настолько часто, что почти постоянно оказывались вместе. Они дрались до крови, за что Харроу не наказывали, а Гидеон – очень даже. Они ставили замысловатые ловушки, устраивали засады и осады и вообще были очень близки, хотя обычно и старались покалечить друг друга.

К десяти годам Харроу надоели секреты. Ей наскучили древние тома, наскучили кости, которые она поднимала с тех пор, как вырастила первый зуб, и наскучило посылать за Гидеон отряды скелетов. Наконец она устремила свой взор на единственную вещь, по-настоящему для нее запретную. Харроу помешалась на Запертой гробнице. Ключа к ней не существовало. Возможно, его и вовсе никогда не было. Она просто не открывалась. То, что таилось внутри, убило бы нарушителя раньше, чем он приоткрыл бы дверь достаточно, чтобы в нее проскользнуть. А то, что ждало дальше – задолго до самой гробницы, – заставило бы нарушителя мечтать о смерти. Монашки падали на колени от одного упоминания гробницы.

Для Гидеон это стало настоящим, пусть и коротким счастьем. Несправедливо превозносимая Харрохак Нонагесимус решила нарушить свою святость и открыть дверь, а Гидеон стала тому свидетелем.

Все полагали Гидеон Нав отталкивающей, но родители Харроу в этом особенно преуспели. Они были холодными, мрачными некромантами Девятого дома: как раз такими, какие, по мнению Сайласа Октакисерона, населяли Дрербур: черное обличье, черное сердце и черные силы. Когда она прикоснулась к краю одеяния Приамхака Нониусвиануса, он схватил ее костяными руками и порол, пока она не закричала.

Из странного упрямства она бросилась прямиком к ним, чтобы рассказать свою историю. Из непонятного желания продемонстрировать верность дому, смешать Харроу с грязью, заслужить поглаживание по голове, которое она бы получила за сохранение яростного духа и целостности Дома – тех самых качеств, в отсутствии которых ее постоянно обвиняли. Она не чувствовала ни вины, ни сомнения. Всего несколькими часами ранее она свалила Харроу в грязь, а Харроу царапалась так, что половина лица Гидеон осталась у нее под ногтями.

Поэтому она им все рассказала. А они выслушали. Они ничего не сказали, не похвалили и не отругали, но они выслушали. Они позвали Харроу. Они выгнали Гидеон. Она ждала за огромными темными дверями их покоев очень долго, потому что ей не велели уйти – велели только выйти из комнаты, а еще потому, что она была омерзительной девчонкой и не готова была упустить шанс подслушать, как Харроу впервые в жизни ругают. Но она прождала целый час и не услышала ни слова, не говоря уж о криках Харроу, приговоренной к работе в оссуарии до тех пор, пока ей не исполнится тридцать.

А потом Гидеон не смогла больше ждать. Она открыла дверь и вошла. И обнаружила, что Пеллеамена и Приамхак свисают со стропил, багровые и совершенно мертвые. Мортус из Девятого дома, их огромный и печальный рыцарь, болтался между ними и хрипел.

И она увидела Харроу, державшую невостребованную веревку и бродящую между стульев, которые ее родители опрокинули. Глаза у нее были черные, как потухшие уголья.

Харроу посмотрела на нее. Она посмотрела на Харроу. И с тех пор ничего не наладилось. Никогда.

– Мне было одиннадцать, – сказала Гидеон, – и вся эта история до сих пор меня бесит.

Паламед ничего не сказал. Он сидел и слушал так сосредоточенно, будто она описывала новую неромантическую теорему. Импровизированная исповедь вовсе не помогла Гидеон очиститься душой, наоборот: она чувствовала себя грязной, гадкой, а еще совершенно голой. Как будто она разодрала себе грудь и позволила Паламеду посмотреть, что у нее внутри. Какая она дрянь, вся, от макушки до пят. Она полна грязи и пыльной мерзости. С одиннадцати лет полна, с тех пор как осознала, что, оставаясь верной Девятому дому, она от этой грязи не избавится.

Гидеон сделала глубокий вдох, потом еще один.

– Харроу хочет быть ликтором, – сказала она, – она сделает все, лишь бы стать ликтором. Она бы с легкостью убила рыцаря Дульсинеи, если бы решила, что это поможет ей стать ликтором. Ничто другое не имеет для нее значения. Теперь я это знаю. За последние пару дней я иногда думала…