Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

– Мистер Коллинз, вы покроете себя неувядаемой славой. Ирландия никогда не забудет вашего вклада в освободительную борьбу, – заговорила Энн, тщательно взвешивая каждое слово. – Вот всё, что я могу вам сообщить.

Полагаю, Мик ей не поверил, однако о своей судьбе больше не спрашивал. Не давил на Энн, за что я ему благодарен.

Когда наконец Мик и Джо удалились через черный ход и укатили (автомобиль всё время стоял на улице), Энн без сил упала грудью на стол и забилась в рыданиях. Не издавая ни единого звука, она плакала; ее плечи сотрясались так жалко, что я подчинился порыву утешить ее. Я хотел увести Энн из кухни, но она, едва поднявшись, покачнулась – ноги ее не держали. Тогда я подхватил Энн и на руках отнес в гостиную, сел с нею в кресло-качалку (миссис Клири, мой надежный караульный, случается, по моей просьбе просиживает в нем с вязаньем целые ночи).

Энн не сопротивлялась. Наоборот, приникла ко мне, свернулась у меня на коленях, как котенок. Она лишь не хотела глядеть мне в лицо. Долго елозила головой по моей груди, пока не устроилась, как ей было удобно. Я дышать боялся – вдруг спугну ее и она сбежит? Я сам чуть не сбежал. Энн продолжала плакать, моя рубашка скоро промокла от слез и холодила бы мне грудь, если бы не восхитительно-теплое дыхание Энн. Хотелось еще крепче стиснуть ее в объятиях, хотелось слиться с нею в одно. Я сдерживался. При свете камина я видел, как мои сдавленные вдохи и выдохи колеблют черный локон; я стиснул не объятия, а кулаки и пятками уперся в пол. Кресло, не рассчитанное на двойной вес, качалось под нами не резко, стучало по половицам глуше обычного. И так же, глуше, реже обычного, ухало мое сердце, твердило: ты-жив-вы-живы-вы-плоть-и-кровь. Свободной рукой я гладил Энн по спине, приноравливаясь к этому ритму. Мы оба молчали, но, без сомнения, между нашими телами имел место самый напряженный разговор.

Внезапно лязгнула оконная рама, и Энн замерла, впрочем, почти не шевельнувшись.

– Ничего страшного, это просто ветер, – прошептал я.

– О чем он хочет поведать? – прошептала Энн – хрипло после стольких слез. – Ветру все истории известны, Томас, все до единой.

– Вот ты мне и скажи, Энн.

– У меня была учительница, так вот она утверждала: художественная литература – это будущее. Документальная литература, хроники, мемуары и тому подобное, – это прошлое. Будущему можно придать любую форму. Прошлому нельзя.

– А порой, – добавил я, – в зависимости от того, кто рассказывает историю, будущее и прошлое становятся одним целым.

Сказавши так, я словно разрушил чары. Мне сделалось безразлично, где пропадала Энн в течение пяти лет, какие тайны хранила. Я одного хотел – чтобы она осталась со мной.

– Мое имя – Энн Галлахер. Я родилась за пределами Ирландии, но Ирландия всегда была частью меня.

Энн говорила – будто очередное стихотворение декламировала. Взгляд ее был устремлен на пламя камина, она оставалась в моих объятиях – и я опять, опять позволил ее голосу, ее дивному умению обращаться со словами увести меня из моей реальности. Энн рассказывала историю Ойсина и Ниав по-новому, или это были новые Ойсин и Ниав – не важно. Я уяснил главное: время не плоское и не линейное. Оно многослойно, и каждый слой проницаем для других слоев. Время движется по кругу, точнее, по спирали. Его циклы разворачиваются, поколение за поколением, всё в том же пространстве.

– Я родилась в Америке в 1970 году, – продолжала Энн. – Мой папа – Деклан Галлахер, нареченный в честь деда с отцовской стороны. Моя мама – Ханна Киф, уроженка ирландского графства Корк, – она поехала в Нью-Йорк на каникулы, встретила папу и больше не вернулась домой. Хотя… не знаю. Может, и вернулась. Может, родина забрала ее, когда оба – папа и мама – погибли. Они утонули, Томас. Катались на яхте, попали в шторм и… Я их почти не помню. Мне было шесть лет. Как Оэну сейчас.

– Ты родилась… в тысяча девятьсот СЕМИДЕСЯТОМ?

Энн не ответила. Не зачастила, не сбилась. Вопрос остался висеть в воздухе, я остался сходить с ума от противоречия между тем, что воспринимал мой разум, и тем, о чем кричало сердце.

Дальше – больше. Энн выдала вовсе уж ни с чем не сообразную фразу:

– Мы с Оэном поменялись местами. Раньше он обо мне заботился, учил меня и воспитывал. Теперь всё наоборот…

Энн замолчала, видимо, сама потрясенная. Я раскачивал кресло. На краю сознания мельтешила мысль: вот странно, я вроде двигаюсь, но остаюсь на месте. Разум мой напоминал теперь стаю рассорившихся птиц.

– Мой дедушка недавно умер. Он родился и вырос в Дромахэре, но покинул Ирландию совсем молодым, чтобы больше не возвращаться. Раньше я не понимала. Всё канючила: поедем да поедем. Теперь, кажется, начинаю понимать. Дедушка знал эту историю, которую мы с тобой, Томас, проживаем, знал, еще когда я и на свет не появилась. Не пускал меня в Ирландию и сам не ехал, потому что боялся.

– Как звали твоего дедушку?

Я эти слова еле выговорил – челюсти суеверным ужасом сковало.

– Его звали Оэн. Оэн Деклан Галлахер. У меня не было человека ближе и дороже.

Голос ее надломился, и я стал молиться, чтобы повествование из притчи сделалось исповедью, а еще лучше – чтобы Энн вообще замолкла, стала просто женщиной в объятиях мужчины, пленительной женщиной. Но нет: она с собой справилась, она продолжала с нарастающим волнением.

– Дедушка заставил меня поклясться, что я отвезу в Ирландию его прах и развею над озером Лох-Гилл. Так я и сделала. Приехала в Дромахэр, взяла лодку напрокат, развеяла прах. Но внезапно сгустился туман, и берега пропали из виду. Туман был ужасно густой, абсолютно белый – потусторонний какой-то, будто я умерла и сама этого не почувствовала. Вдруг из тумана выплыла баржа, в ней – трое мужчин. Я стала кричать, звать на помощь, но раздался выстрел, и я упала в воду.

– Не надо, Энн, – взмолился я: она наговорила достаточно. – Пожалуйста, замолчи!

Зарывшись лицом в ее волосы, я застонал, даром что хотел и пытался сдержаться. Ее сердце, подобно перепуганной пичужке, билось у моего солнечного сплетения, и даже восхитительная мягкость ее грудей не могла отвлечь меня от страха, который, вне всяких сомнений, чувствовала эта несчастная женщина. В известном смысле она мне не лгала – она явно верила каждому своему слову.

– И тут появился ты, Томас. Ты спас меня. Назвал по имени – и я откликнулась. Я думала, конец кошмару. А это было начало. Я угодила в тысяча девятьсот ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ год и не представляю, как вернуться домой.

Последнее слово Энн почти выкрикнула – и зарыдала.

Что мне оставалось? Только гладить ее волосы, да раскачивать кресло, да пытаться выкинуть из головы весь этот бред. Несколько минут я надеялся, что Энн рассмеется, скажет что-нибудь вроде: «Вон куда меня фантазия занесла!» Напрасно. Единственное, чего я добился, – немного унял нервное возбуждение Энн. Я это чувствовал по тому, как расслабились ее спинные мышцы. Мы оба молчали, каждый о своем.