Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

Свободное от книжек время уходило на подготовку к школе. Я учила Оэна определять время по часам, а также читать и писать. Он оказался левшой, как и я. Или, может, я унаследовала леворукость от него. Под моим наблюдением Оэн выводил буквы карандашом, нанизывал из них строчки. Пусть, думала я, в школе у него не возникнет проблем с чистописанием. Кстати, о поступлении в школу мы оба старались не думать. День «икс» (последний понедельник сентября) настал раньше, чем нам хотелось. Оэн нарочно шел еле-еле, дергал нас с Томасом за руки – оттягивал приближение к школьному крыльцу – и канючил:

– Мама, а давай ты будешь меня дома учить? Ну пожалуйста!

– Нет, Оэн, твоя мама помогает мне с пациентами, – возразил Томас. – И напрасно ты упрямишься. В школе у тебя появятся друзья. Ты вот знаешь, что с твоим папой мы подружились именно в классе? То-то. Школьная дружба – самая крепкая, она на всю жизнь. Так что давай-ка взбодрись и перестань ныть, как маленький.

Оэн не очень-то поверил. Во-первых, у него уже имелось несколько приятелей, он рассчитывал, что сможет играть с ними без всякой школы. Во-вторых, после возвращения из Дублина я ни разу не ассистировала Томасу. Он упорно ездил по вызовам без меня – боялся наедине со мной остаться. И это обстоятельство, конечно, не укрылось от внимательных детских глаз.

Видя, что не убедил Оэна, Томас произнес:

– Посмотри-ка вон туда, Оэн.

В отдалении, на прогалине, весь заросший бурьяном, стоял домишко с пустыми глазницами окон, с проваленной крышей. Я не раз его видела, только не задумывалась, что за люди в нем обитали и почему бросили.

– Видишь домик?

Оэн кивнул. Томас, против его ожиданий, не остановился и не сменил курс. Напротив, зашагал к школе быстрее, ибо небеса грозили скорым дождем.

– В этом домике, Оэн, когда-то жила семья вроде нашей. А потом случилась беда – картошка в полях сгнила. Людям стало нечего есть. Некоторые члены семьи умерли от голода, остальные уехали далеко-далеко, в Америку. Не потому, что их там ждали золотые горы, – просто в Америке они смогли заработать себе на пропитание. Таких заброшенных домов по всей Ирландии очень много. Ты должен ходить в школу, Оэн, чтобы вырасти образованным человеком. Только образованный человек придумает, как сделать жизнь ирландцев лучше. Пока нашим друзьям приходится уезжать в далекие края, а надо, чтобы они оставались на Родине.

– А что, еды вообще никакой не было, Док? – спросил Оэн.

– Нет, другая еда была.

Томас глядел на заросший клочок земли с такой гримасой, словно воочию видел картину семидесятилетней давности: склизкое вонючее гнилье и фермера, рвущего на себе волосы.

– Тогда почему те люди другое что-нибудь не кушали? – продолжал Оэн.

Я едва сдержалась, чтобы не расцеловать его за дотошность. Ответа, к своему стыду, я не знала. Наверно, изыскания по теме «Гражданская война в Ирландии» мне следовало начать с предпосылок к этой войне, к каковым как раз и относится картофельный голод. Скрывая свое почти преступное невежество, я глядела не на Томаса, пустившегося рассказывать об этой трагедии, а на коттедж, обреченный мерзости запустения.

– Болеют не только люди и животные, Оэн, болеют также растения. Вот и картошка заболела и вся сгнила. А картошкой питались бедные ирландцы. Выращивали ее в своих огородиках и ели круглый год. Другая пища была им не по карману. Правда, многие держали поросят и кормили их похлебкой из картофельных очистков. Теперь представь: нет картошки – нет очистков. Поросят кормить нечем. Пришлось их зарезать и съесть, пока совсем не отощали. После этого у людей ничего не осталось. Зерновые культуры росли хорошо, но ГДЕ они росли? На полях лендлордов, которые – все до единого – были англичанами. Зерно они вывозили из Ирландии, продавали за большие деньги. У ирландцев денег не было. Они не могли купить хлеб, не могли его и вырастить, не имея земли и орудий вроде сеялки или бороны, не имея лошадей [42] По так называемым Карательным законам с 1692 г. ирландцам (католикам) запрещалось содержать лошадей, а также заниматься торговлей и получать образование. Вдобавок католические священники лишались свободы передвижения за пределами своего прихода. , на которых можно пахать поле. Не было у ирландцев ни коров, ни овец. Этими животными тоже владели англичане. Они их раскармливали зерном и опять же продавали. Говядина, баранина, ценная овечья шерсть отправлялись в чужие страны, а здесь бедняки – бедняками, Оэн, были почти все ирландцы – голодали и впадали в отчаяние.

– Взяли бы да украли еду, – рассудил Оэн. – Я, например, для бабушки обязательно украл бы.

– Это потому, что ты любишь бабушку. Ты добрый мальчик, ты не мог бы смотреть, как мучаются твои близкие. Да только воровство не выход.

– А где тогда выход? – прошептала я, словно вопрос был риторическим, словно ответа мне и не требовалось.

Томас принялся объяснять, сверля меня взглядом, заклиная: вспомни, вспомни, ты ведь Энн Галлахер, пылкая патриотка!

– Веками, – говорил Томас, – ирландцев рассеивали по свету. Куда только не вывозили их силой – и в Тасманию, и в Вест-Индию, и в Америку. Продавали в рабство, разлучали с семьями, женщин-рабынь вынуждали к сожительству, чтобы рождались новые рабы. Во многих случаях рабы именовались «слугами по контракту» – от такой-то «службы» ирландское население сократилось вдвое. Во время картофельного голода на нашем острове погибло еще около миллиона человек. Семья моей матери – полунищие арендаторы – выжила исключительно благодаря своему лендлорду, который по доброте душевной снизил арендную плату, правда лишь на самое тяжкое время. Моя бабушка служила горничной в господском доме, раз в день ее кормили на кухне и позволяли забрать объедки для родных. Половина этих родных затем эмигрировала. Всего, спасаясь от голода, Ирландию покинуло два миллиона человек. Британское правительство не видело в этом трагедии. До Британии от нашего острова рукой подать. Если гибнут или уезжают ирландцы, всегда можно заселить ирландскую землю британцами. Собственно, этого – земли нашей – Британия всегда и хотела.

Томас не подавлял ярость, не пытался скрыть горечь – он не имел этих чувств. В голосе была одна только печаль.

– А мы что, так и терпим? Ничего не делаем? – возмутился Оэн. История потрясла его: личико горело, в глазах сверкали слезинки.

– Мы – учимся, Оэн. Мы размышляем и всё время учимся. Мы делаемся сильнее. Однажды мы встанем в полный рост и скажем: «Хватит! Довольно вы над нами издевались!»

– Поэтому я иду в школу, – подытожил Оэн серьезно, как большой.

– Именно поэтому, – кивнул Томас.

Эмоции мои грозили перелиться через край. В горле стоял колючий ком, но я сумела сглотнуть его.