Питер Маклин - Костяной капеллан [litres]

Билли кивнул и вышел, а через некоторое время я расслышал, как он взбирается по лестнице. Посмотрел на старика, поднял брови, а тот поманил меня к себе с удивительной поспешностью. Я склонился и стал слушать.

– Три марки в неделю или забирайте его обратно.

– А что такое?

Курт сгрёб меня за загривок, притянул к себе и зашептал прямо на ухо. Я поднял руку, чтобы Анна не беспокоилась, и принялся слушать.

– Отмеченный богиней, едрить мой сморщенный хрен, – шипел мне на ухо Курт так тихо, что Анна точно ничего не услышала. – Он меня в страх вгоняет, а такого я о ком попало не скажу. Не может быть необученный малец настолько сильным. Мальчишка одержим, мать его!

Вспомнился мне тот день, когда мы впервые привели Билли к Курту домой, да как Курт разжёг пламя при помощи искусства и пасса руками, а Билли его погасил одним только взглядом. Вот не знал, что он так может, и было ясно, что Курт такого тоже не ожидал. Я задумался, на что же пацан способен теперь, после полугода обучения. Сказать по правде, я и сам всегда чуток побаивался Байстрюка, хотя и не могу чётко сказать, с чего бы. Как известно, сэр Эланд тоже страшился его до дрожи, а после того, как Билли заглянул к нему на Свечной закоулок, так и больше того, но я не знал, что именно произошло той ночью, да думаю, так и не узнаю. Во время войны я исповедовался Билли, а было так потому, что как-то ночью в Абингоне, после того как я натворил всякого и на душе было тяжко, зашёл ко мне в палатку Билли да и говорит: ты, дескать мне исповедаешься. Так и сказал. Билли никогда не задавал вопросов. Если говорил, что что-нибудь случится, – так и случалось. Сказал, что я ему исповедаюсь, – вот я и исповедался, а почему – до сих пор не пойму. Отмеченный богиней – так я тогда подумал. Так объяснял это и себе, и отряду, и этого объяснения было достаточно. В глазах у ребят это делало Билли святым. Святость и одержимость – похоже, две стороны одной монеты, но первая – это приемлемо и даже похвально, а вот вторая – совсем наоборот. Ясное дело, такого я допустить не мог, особенно если услышит кто-нибудь третий.

– Не желаю больше слышать это слово, – прошептал я на ухо Курту. – Три марки в неделю, если столького стоит удержать твой язык за зубами, но ни медяком больше, и это окончательная цена, чего бы он ни сделал. Не испытывай меня, Старый Курт. Мальчишка свят, ты за это просишь надбавки, дело обстоит так и никак иначе. Понятно?

Старый Курт резко кивнул и отстранился как раз в момент, когда Билли снова зашагал по ступенькам. Три марки в неделю – достаточно, чтобы меня передёрнуло, даже и сейчас. Впрочем, как по мне, деньги были потрачены с пользой.

Я обернулся и вижу – Билли стоит в дверях и держит в руках здоровенную книгу в чёрном кожаном переплёте, охватывая всех нас немигающим взором. Задумался я, какая же разница между святостью и одержимостью. Когда чудо становится чародейством, а чародейство становится колдовством? Заложено ли это в самой природе действия – или же в глазах смотрящего? Или это решает тот, кто рассказывает о чудесном событии, и если так, зависит ли всё от того, кто именно о нём рассказывает? Как по мне, магия – она магия и есть, но чего не знаю, того не знаю. Полагаю, это философский вопрос, а сейчас не время разводить философию.

– Что это у тебя там, Билли? – спросил я.

– Ну-ка, покажи дяде Томасу, над чем ты трудишься, мальчик, – сказал Курт.

Так меня ещё никто никогда не называл. Йохан был моим единственным братом – а у него детей не водилось, как и у меня самого. Но, надо признать, звучало это приятно для моих ушей. Неплохая это, наверно, штука – быть дядей. Должно быть, лучше, чем отцом.

Я встал, а Билли раскрыл книгу и стал мне показывать. Толстые пергаментные листы были исписаны детским почерком, исчерчены знаками и схемами, которые я не успевал прочитать до того, как он переворачивал страницу. Всё, что я подумал, – эта книга, верно, стоила хорошую груду серебра даже и без печатного текста. Такую книгу простому человеку не раздобыть, это уж точно. В такого рода книгах вели записи начальники гильдий, ну и, надо думать, родовитая знать. Так что, может, Старый Курт и не столь уж высокую заломил цену, если он даёт в руки Билли подобные штуки. Я кивнул, будто понял, на что смотрю, желая порадовать Байстрюка. Парнишка, по всей видимости, трудился усердно, хотя над чем именно – гадать не берусь.

Я столь же далёк от чародейского искусства, сколь далеки от него почти все остальные, признаюсь в этом безо всякого стыда. Может, один на десять тысяч способен постичь эту премудрость – и то в самом лучшем случае. Под Абингоном было нас шестьдесят пять тысяч, и среди всех знал я только двух мужчин-искусников да трёх женщин-искусниц. Даннсбургские чародеи, само собой, на фронт не пошли. Боевая магия для них была «ворожбой», а, по словам Старого Курта, на подобные вещи взирают они свысока, как на что-то ниже их достоинства. Наши искусники – все пятеро – полегли в бою, сражаясь за родину. Надо заметить, служить короне не было ниже их достоинства.

– Посмотри вот на это, дядя Томас, – Билли перевернул страницу и показывал мне какой-то чертёж, замысловатый почти до невозможности. Я уставился на рисунок, силясь сообразить, что же именно у меня перед глазами. Оказалось, что я не в силах по-настоящему на нём сосредоточиться. Билли назвал меня дядей – так, словно это было совершенно естественно. Вот это-то слово и не смолкало у меня в голове, всё перекатываясь, как отдалённые раскаты грома. Изображение на странице, казалось, вертится и ускользает, как только я на него ни взгляну. Я моргнул и приложил руку ко лбу.

Дядя…

Изображение зашевелилось, его линии сами проступали через пергамент у меня перед глазами. Мелькали буквы, которые я не мог произнести, потому что таяли они быстрее, чем я успевал сложить из них слова. Я увидел карты, долготы и широты, высоты и здания, пути снабжения, стрелки наступления и обороны. Увидел планы боевых действий, войска, выстроенные на нарисованной местности. Увидел Эйльсу – вот она глядит мне в глаза. Увидел и Вонище с птичьего полёта, и Закоулки, и дома между ними. Увидел пушку, которую установили на холме в обители. Увидел, что будет с Эллинбургом, если сюда придёт Абингон. Эйльса… Пушка… Клубы дыма взвились над страницей, разгорелся багровый огонь, загрохотали выстрелы. «Дя-дя!» – ревели пушки. – «Дя-дя!»

Увидел лик Госпожи нашей – вот она взирает прямо на меня. Взор её безжалостен.

«Дядя!»

Сильные руки Анны подхватили меня под плечи, прежде чем я грохнулся на пол. Она опустила меня на табуретку у огня и присела передо мной на корточки, внимательно вглядываясь в лицо:

– Томас? Ты меня слышишь?

Я тряхнул головой и моргнул. Передо мной была Анна, она встревоженно нахмурилась, отчего шрам собрался в складки. Я сжал переносицу большим и указательным пальцем, зажмурился до рези в глазах и лишь после этого кивнул: