Питер Маклин - Костяной капеллан [litres]

К этому времени почти уже рассвело. Я сбросил одеяла и неслышно подошёл к окну, глядя в уличную предрассветную серость. На мостовой сверкали капли росы, и от этого булыжники переливались, будто чёрные жемчужины. Я наклонился вперед и припал лбом к окну, почуяв кожей прикосновение холодного стекла. Абингон. Вспомнились мне дым, пыль и грохот, осадные орудия, палящие день и ночь, чтобы сломать неприступные стены. В городе всё объято пламенем. Свирепствуют болезни. Зараза попадает в раны, и люди с криком погибают в постели. Обозы потеряли или разграбили, люди дохнут с голоду. Даже Котелок не мог производить продовольствие из пустоты, но он предпочитал ловить крыс нам на обед, чем видеть, как мы голодаем.

Вода почти вся гнилая, и уже привычно видеть, как по ногам бойцов струится из их отравленных потрохов жидкий понос. Абингон – там я видел людей, доведённых неумолчным грохотом пушек до такой степени безумия, что они начисто забывали свои имена. Вспомнился мне и один парень, которого привели ко мне как-то на исповедь, точнее, приволокли два полковничьих амбала. Подкосил беднягу боевой шок – и днём раньше он бежал с поля боя, потому что попросту не мог ни секунды больше там находиться. Привели его ко мне исповедаться, а он и говорить не мог, только плакал. Затем парня казнили за трусость. Нет, не бывать новому Абингону! Ни здесь, ни сейчас. Никогда. Жуть несусветная, но всё же мы были на победившей стороне – те, кто осаждал Абингон. Каково пришлось защитникам города, осаждённым, я даже не отваживался представить. В Абингоне жрали своих же собственных мертвецов, пока всё не кончилось, и слыхали мы рассказы о том, как голодающие солдаты забивают на мясо детей. А мы проиграем. Вы не познали настоящего пекла, если не видали города в осаде. Вот что здесь произойдёт, если сканийцы своего таки добьются. Я сделаю всё что угодно, лишь бы не повторился Абингон, тем более здесь, в моём родном городе. Приходится порой взвешивать два зла на ладонях и выбирать то, что полегче. Если это означает работать на корону – так тому и быть. В такие уж времена мы живём.

Приняв решение, я вернулся в постель и смог наконец уснуть. Вот так показал я, что готов служить Слугам королевы.

В Эллинбург пришла зима и принесла с собой новые огорчения. Шесть месяцев миновало с тех пор, как мы вернулись с войны. Я сидел в конце длинного стола в частной закусочной роскошной гостиницы в Торговом ряду. Это была ничейная земля, не входящая в мой околоток, а закусочная принадлежала не кому иному, как самому губернатору. С другого конца стола на меня взирала Мамаша Адити. То была грузная женщина лет эдак сорока, богато наряженная, а её по-аларийски смуглое лицо обрамляли густые чёрные волосы. Корчила она из себя матушку, но приходилось ли ей самой хоть раз родить ребёнка, мне неизвестно.

По правую руку от меня сидела Анна Кровавая, по левую – Йохан. Такое нелестное для себя положение вещей он, само собой, заметил, но к этому времени уже к нему привыкал. За последние шесть месяцев Анна более десяти раз заслужила своё место.

За спиной у меня стоял Лука Жирный, облачённый в новёхонький наряд, и вот он склонился и прошептал мне на ухо:

– Вот этот, в пурпурной рубашке-то – это Грегор и есть.

Я кивнул, не сводя глаз с Мамаши Адити, а Лука вновь распрямился и опустил свои крупные дюжие руки на спинку стула. Я бросил взгляд на человека, на которого указал Лука, – того, что сидел по левую руку от Мамаши Адити. Так, значит, это он берёт взятки у Луки. Наш человек среди Кишкорезов.

Я задавался вопросом, есть ли у Адити кто-нибудь среди Благочестивых, хотя уверен, что уж кто-нибудь да есть. Важнее понять, кто же именно. Определённо кто-то из новобранцев. Старый состав отряда теперь поредел ещё сильнее – троих мы потеряли в ожесточённой борьбе за возврат моих угодий, а те, кто остался, были преданы до мозга костей. Даже сэр Эланд, лжерыцарь, доказал наконец свою верность, когда связной Кишкорезов посулил ему золото за предательство. Сэр Эланд принёс мне его голову в пропитанном кровью мешке, и когда я похлопал лжерыцаря по плечу и поблагодарил за преданность, тот чуть не разрыдался. Я тогда подумал, что нужно сэру Эланду было всего лишь обрести место под солнцем, и, как по мне, он его всё-таки нашёл.

До сих пор, впрочем, наши отношения с Кишкорезами проходили без кровопролития, и хотелось сохранить такое положение. Хотя бы до поры до времени. Я попытался прощупать почву на предмет того, что Мамаша Адити думает по этому поводу, но вот с этим как-то не заладилось. Её лицо ничего не выражало, пухлые руки она неподвижно сложила на столе, и в свете масляных ламп на них матово поблёскивали многочисленные золотые кольца.

– Мамаша Адити, – наконец нарушил я молчание. – Рад видеть, что ты вернулась с войны целой и невредимой.

Ясное дело, этому я рад нисколько не был – сказать по совести, я молился, чтобы она сгинула под Абингоном. Но Госпожа наша не отвечает на молитвы, и Мамаша Адити въехала в Эллинбург во главе своих выживших ребят через месяц после нашего прибытия. Однако только сейчас мы впервые с ней заговорили – три месяца ушло у Луки Жирного, чтобы сторговаться о нашей встрече на таких условиях, которые бы устроили и его самого, и посредника Адити.

Она неторопливо кивнула.

– Господин Благ, – промолвила она, – я возношу хвалу Многоглавому богу за то, что ты остался в живых.

Я натянуто улыбнулся. Многоглавый был какой-то из аларийских богов, я его не знал, но у доков находился посвящённый ему храм, прихожанами которого были купцы с чайных кораблей. Видимо, Адити тоже ему поклонялась. Чего не знаю, того не знаю, но что-то её речи казались сомнительными.

– Пусть же эти слова станут последней ложью, которую мы сегодня скажем друг другу, – молвил я. – Или мы оба не деловые люди?

Адити нахмурилась, мясистое её лицо сморщилось до такой степени, что чёрные глазки, кажется, почти совсем потонули в складках кожи.

– Это так, – согласилась она. Я чувствовал – она пытается разгадать мои намерения. Обычно на таких

редких сходках между главарями соперничающих кланов разливалась сладкая ложь, а тем временем каждый прикидывал, как бы половчее вонзить другому перо промеж лопаток. Я же заговорил почти откровенно, и, сдаётся мне, её это удивило.

– Тогда давай и побеседуем, как деловые люди, – сказал я. – Мы не придворная знать, ни ты, ни я, чтобы прятать ножи за улыбками и любезностями. У меня своя корысть, у тебя – своя, но пока они друг другу не противоречат, не вижу причины, почему мы не можем мирно уживаться в Эллинбурге. А ты?

– Вонище твоё, Колёса мои, – ответила она. – Ничего не изменилось.