Генри Олди - Рассказы ночной стражи [litres]

– За мной!

Хидео направляется к подозрительному тряпью. Останавливается, не дойдя пары шагов. Нисимура поднимает фонарь повыше. В рыжеватом свете груда обретает очертания человеческого тела. Пламя в фонаре дрожит от порыва ветра. Чудится, что человек, распростертый на снегу, шевелится.

Нет, показалось.

Просто тряпье.

Нет такого омерзительного поступка, какому не нашлось бы благородное оправдание.

«Записки на облаках»

Содзю Иссэн из храма Вакаикуса.

– Тихо!

Торюмон Хидео, старшина караула ночной стражи, замер на месте. Шедший позади Икэда едва не налетел на старшину. Отчаянно взмахнул руками, ловя равновесие: так суматошно хлопает крыльями гусь, поскользнувшись на льду. Даже не подумав высмеять или обругать сослуживца, Хидео вслушивался в ночь.

Показалось? Нет?

Хрустнул снег под тяжкими шагами Нисимуры. В отличие от Икэды, Нисимура ходил с превеликой осторожностью. Вот, остановился. Глянул на старшину, поднял фонарь над головой.

Тишина. Наконец-то тишина.

На Оониси, Большой Западной улице, плавали кляксы света от масляных фонарей: редкие, зыбкие. В пространстве между ними царила тьма. Нет, Хидео не померещилось: в этой неприятной тьме определенно что-то двигалось. Вновь послышался хруст снега, теперь уже далекий. Мелькнула смутная тень. Пропала, возникла опять. Качнулась, словно от порыва ветра, вот только ветра не было. Фонари – тот, что в руке Нисимуры, и те, что висели над воротами – горели ровно. Тени не шевелились, лежали смирнехонько, будто приклеенные к мостовой.

Лишь этой одной не сиделось на месте.

– За мной, – вполголоса велел Хидео. – Быстро!

Можно ли спешить и не шуметь? Эхо отдавалось от стен и заборов. Снежная каша, подтаявшая днем, к ночи схватилась шершавой ледяной коркой. Корка эта, будь она проклята, отчаянно трещала и скрипела. Пыхтение Нисимуры слышали, небось, в храме Вакаикуса и молились будде за спасение от чудовищ-людоедов. Если это злоумышленник, с неудовольствием подумал старшина, он уже десять раз удрал. Нырнул в ближайший проулок, ищи-свищи его теперь в темноте.

Впереди послышалось неразборчивое бормотание. В пятно света шагнула темная фигура. Качнулась, сделавшись похожа на моряка, который пытается устоять на шаткой палубе в шторм. Некая сила увлекала человека к ближайшему забору. Отказавшись от сопротивления, человек почти упал на забор – и замер, вздыхая с немалым облегчением.

– Ночная стража! Назовите себя.

– С-с-с-т-тража?

– Кто вы такой? Что здесь делаете?

Хидео уже знал ответ на второй вопрос. Саке, чеснок, имбирь, жареная рыба… Букет определялся за пять шагов, стоило лишь потянуть носом. От забулдыги разило так, словно в саке он искупался, а чесноком натерся с головы до пят.

– С-стража! Как я рад в-вас видеть!

В голосе ночного гуляки сквозило искреннее умиление.

– Кто. Вы. Такой? – повторил Хидео, отделяя слово от слова.

За спиной кашлянул Икэда, пытаясь сдержать смешок.

– Я?! Вы н-не з-знаете?!

– Я вас не знаю. Назовитесь.

– Надо же! Вы – и н-не знаете? Казуки я!

Пьяница гордо выпятил грудь и едва не упал:

– Казуки Три Бани!

Казуки? Владелец трех городских бань? Богатый человек, по слухам. Одет прилично, похоже, не врет. Куда ему врать: саке только что из ушей не льется!

– Где вы живете?

– З-здесь. Где-то з-здесь…

– В этом квартале?

– О… О… Оониси!

– На улице Оониси?

– Да!

– Мы сейчас на улице Оониси. Скажите, где ваш дом, и мы вас проводим.

– Н-не знаю… Я не знаю!

Казуки шмыгнул носом. Из глаз его градом хлынули слезы.

– Я ищу, ищу… М-мой дом! Мой дом пропал!

– Ваш дом в конце улицы? В начале?

– В начале конца. В-возле порта! В-второй с краю.

– Справа? Слева?

– С-справа… Н-нет, с-слева.

– Вы шли в другую сторону.

– Да?!

Изумление владельца бань было неподдельным.

– Идемте, мы вас проводим.

– Да! Поспешим же!

На радостях Казуки попытался обнять Хидео – и наверняка сбил бы старшину с ног, если бы Икэда с Нисимурой не подхватили гуляку под руки.

– Несите его, – велел Хидео. – Сам не дойдет.

Меньше всего ему хотелось доставлять пьяницу домой. Купаться в перегаре, который окружал Казуки плотным, почти осязаемым облаком? Ну уж нет! Но разве можно бросить гуляку на улице? Заблудится, свалится, заснет и замерзнет насмерть. Оно хоть и весна, да ранняя, морозец тот еще.

По дороге Казуки не уставал петь хвалы своим спасителям. Это хотя бы отчасти скрасило путь. Увы, близость дома придала Казуки сил: его бормотание сделалось громче, а там и вовсе превратилось в громогласные выкрики. Все попытки утихомирить счастливого баневладельца пропадали втуне:

– Лучшие люди!..

– Пожалуйста, не кричите.

– Ночная стража!

– Угомонитесь, просим вас.

– Лучшие, да!

– Не мешайте людям спать.

– Банзай!

Хлопнули ворота. На улицу выбежал молодой человек, высоко поднял над головой фонарь. На лице юноши явственно читалась тревога.

– Отец?! Что вы натворили на этот раз?! Вас арестовали?!

Нисимура с Икэдой расхохотались в голос. Даже Хидео усмехнулся. Похоже, Казуки искал свой дом не впервые.

– Не беспокойтесь, все в порядке.

– Тысяча благодарностей!

– Ваш уважаемый отец потерялся, ничего страшного.

– Умоляю простить его…

– Забирайте родителя и уложите его спать.

– Моя признательность не имеет границ!

– Это м-моя б-благодарность не имеет границ! – взревел Казуки. – Ночная стража! Да! Никто мне не помог, а они помогли! Моя благодарность… благодарность… Да где же она?!

С трудом он нашарил за поясом тугой мешочек. Сосредоточенно сопя, развязал шнурок, стягивающий горловину, сунул руку внутрь.

– Нижайше прошу принять…

Когда юноша увел отца в дом, Нисимура посветил фонарем. Икэда пересчитал полученные от Казуки серебряные монеты.

– По три моммэ каждому, и один моммэ сверх того вам, Хидео-сан, как старшему. Славный улов! Не зря старались, а?

Хидео кивнул, соглашаясь.

– Каждую ночь бы так…

– Возвращаемся. Пройдем через порт.

– Как скажете, Хидео-сан.

В порту они уже побывали, но так выходило ближе.

Хруст под ногами сменился чавканьем. В порту, где Черное течение [24], омывая берега Чистой Земли, несло с собой океанское тепло, грязная каша не успевала схватиться за ночь хрупким ледяным панцирем. «Весна начинается в порту», говорили в Акаяме.

Сухое печенье, подумал Хидео. Оно точно так же хрустит на зубах. Потом ты чавкаешь им, размолотым в липкую кашицу. В той жизни, что была у старшины до фуккацу, он часто жевал печенье, слишком твердое для последних старческих зубов, чтобы угостить свою больную мать. Он знал об этом, как сын, согласно грамоте, удостоверяющей его мужской статус, и помнил, как мать.