Светлана Тулина - Страшные сказки для дочерей кимерийца [СИ]

Вот от них-то, от местных выпивох этих, я впервые про Золотого Павлина и услышал… Не настоящего, конечно, настоящего-то мы с твоим отцом только две недели назад… того, значит… с помощью Иштар милосердной… Ну и злобная же птичка, скажу я тебе! Настоящий демон! Клюв — во! Зубы — во! Когти… когти — еще больше! Один Конан ни за что бы с ним не справился, потому меня и позвал. «Помогай, — кричит, — за ради всех милосердных богов! На тебя, мол, Сай, только и надежда!» Ну, а я — чего? Помог, конечно, трудно, что ли, если хороший человек просит?.. Ох, и славная же была битва! Плечом к плечу, спина к спине, словно два божественных побратима… Но об этом я тебе как-нибудь потом расскажу, это другая история.

Пока же — про Золотого Павлина. На самом деле золотого, а не про ту жуткую тварь, которую нам с твоим отцом пришлось… ну да ладно!

А тот павлин действительно золотой был. Огромная статуя, выше человеческого роста — и вся целиком из золота! Каждое перышко — золотое! И драгоценными камнями усыпанное! Эту статую тайные жрецы установили в своем тайном храме. И ей поклоняться допускали только посвященных. Потому что — самая большая это ценность не только для запретного культа, но и для всего весьма небедного города Сабатея. И нельзя позволять всяким посторонним ротозеям на нее смотреть. Мало ли кому они проболтаться могут?

Но только и среди посвященных болтливых тоже немало — откуда же иначе тот пропойца в таверне о статуе знать мог? Что-то не больно-то он сам на посвященного походил!

Ну, вот, послушали мы его, послушали… Я смотрю — а соколы-то мои воодушевляются потихоньку. Даже на винцо для разговорчивого выпивохи кто-то раскошелился, чтобы только не умолкал он и дальше рассказывал. Стал и я прислушиваться уже со значением. Думать начал, прикидывать. И, когда выпивоха под стол храпеть завалился, я, видя, как начали мои ребятишки переглядываться да перемигиваться, по столу кулаком стукнул и как рявкну: «Ша! Нечего вам тут, соколики, крылья расправлять да клювы вострить. Слышали, что этот пройдоха про жреческую охрану говорил да про тайные ловушки в храмовых подвалах на пути к вожделенному златоперому сокровищу? Это вам не одинокого караванщика тряхануть и не трусливого купчишку взять за упитанную… хм… поясницу! Попробуй еще найди этот храм — он же весь из себя такой тайный да запретный! Его местная стража уже вон сколько сотен зим отыскать не может, а вы с наскоку надеетесь, да за одну ночь?! Нет, братцы-соколы, не для нашего отряда это дело. А дело это — для одного человека. Ну, двух от силы, если второй не особо под ногами путаться будет».

Так и порешили.

Нет, поначалу-то они, конечно, поспорили — но больше для порядка. Они ведь знают, что как я сказал — так и будет. И спорили-то больше о том, кто из них со мной пойдет на это рискованное дело. Очень все хотели, чтобы я именно их выбрал. Все кричали «Меня возьми! Меня!». Один Унгиз не кричал. Я потому его и взял. Зачем мне на тайном деле такие вот кричальщики?

А вся хитрость была в том, что я придумал, как так сделать, чтобы жрецы меня сами в свой тайный храм к сокровищу привели, и сами же передо мною все ловушки бы разоружили. Эти жрецы, они для своего кровожадного божества постоянно жертв искали. Просто хватали ночью случайных людей на улице, тех, кто победнее да побеззащитнее — и на кровавую расправу. В Сабатее к тому времени ни одного нищего бродяги не осталось — кто сбежать успел, а кого и Павлину скормили. Да что бродяги! Там и порядочному-то человеку без солидной охраны на улицу ночью выйти — верная смерть!

Вот я и стал такого смертника изображать, шляясь по сабатейским улицам в самое глухое предрассветное время. Иду себе, пошатываюсь, иногда даже песню какую горланю, словно запойный гуляка, подрастерявший последний разум на дне кувшина. Шумлю, гремлю, одет подходяще — плащ самый светлый выбрал. Короче, все делаю, чтобы даже издалека меня хорошо всем видно и слышно было. А Унгиз следом крадется, одетый как для тайной разведки — в шаге пройдешь и не заметишь.

Недолго мы погуляли. На вторую же ночь меня и загребли. Выскочили из переулка четверо в темных балахонах и навалились разом. Даже оглушать не стали, натянули мешок на голову, опрокинули, схватили за руки да за ноги и шустро так куда-то потащили — я даже пикнуть не успел. Ну а я, стало быть, висю себе, хриплю, пьяного изображать продолжаю и надеюсь на то, что Унгиз дорогу запомнит. Он малый с понятием.

Проволокли меня по каким-то ступенькам и переходам, да и бросили. Сыростью потянуло. Слышу, один из похитителей говорит другому: «В таком состоянии из него ничего не выйдет. Пусть сперва проспится». Я уже даже и приуныл было — думаю, вот сейчас здесь бросят, и плакали мои надежды на сокровище. Но тут второй похититель, да будет к нему милосердно божественное семейство за его доброту и заботливость, и говорит: «Хорошо, пусть проспится. Только давай сначала его отнесем в ритуальную залу, чтобы потом, с проспавшимся-то, мучиться по дороге не пришлось!»

И снова меня поволокли. Но на этот раз не так далеко. И бросили не на земляной пол, а на гладкий и холодный камень. Я немного пошебуршился и затих, похрапывая. А сам прислушиваюсь. Слышу — ушли. Ну, я еще немного полежал — вдруг, думаю, не все ушли, оставили кого для пригляду? Человек, как бы он неподвижно ни стоял, обязательно себя выдаст каким-нибудь случайным звуком, хотя бы дыханием.

Но в зале тихо было.

Ну, тогда я мешок с головы стянул, осмотрелся.

Ритуальная зала у них оказалась не такая уж и большая — шагов по десять-пятнадцать вдоль каждой стенки, в некоторых деревенских храмах и поболее будут. Стенок этих шесть, и шесть же тусклых светильников в каждом углу на невысоких поставцах. Потолок низкий, подпрыгнув, рукой достать можно. А посередине зала — он. Она, то есть.

Статуя.

Золотой Павлин Сабатеи.

Стоит себе, хвост веером распустил, крылья на ползалы раскинул, драгоценные глаза в полутьме сверкают, каждое перышко тоже сверкает, красотища невероятная! Перышки все из золотой проволоки кручены, да так тонко, что сквозь них отчетливо видно пламя светильников. И каждое перышко каменьями драгоценными обложено, и на теле камешки эти идут тык в стык, аккуратненько так, узорчато, и сверкает все это великолепие так, что глаза слепит.

Зажмурился я. Постоял немного, чтобы глаза отдохнули. И — снова смотреть.

Смотрю — и наглядеться не могу.

Настолько чудесная птица — ну, словно совсем живая! Это же какой мастер делал, старался, душу вкладывал, а я вот сейчас сомну все это божественное сокровище, камни в мешок стряхну, перья златокрученые пообрываю, всю эту красоту уничтожу — и за ради чего? Чтобы пару недель безбедно погулять со своими соколиками, налево и направо соря перед встречными бедняками драгоценностями из птичьего хвоста? Так ведь они все равно не оценят, бедняки-то. Вот пару-другую медных дебенов они бы очень даже оценили, от серебряного шушанского, с горбачом, вообще бы в благоговейный экстаз впали и ноги целовать кинулись. А такое вот, настолько великолепное и ценное — вне их разумения. Они даже обрадоваться ему не смогут. Не поймут просто.