Сергей Игнатьев - Зеркало воды [сборник litres]

Про Тамару можно говорить что угодно, но в одном ей нельзя отказать – она действительно талантливая художница.

Ее смоляные волосы падают на плечи, часть прядей выкрашена в кроваво-красный. Тонны косметики, эбенового оттенка помада, ошейник с шипами. Вампирша, лунная фея, символ нашей некрократической столицы.

Ухажер ей под стать – какая-то чиновная шишка в черном мундире, с блестящими пуговицами и шитым серебром воротником под горло, с серым лицом и застывшими чертами. Не улыбается, не смеется. Никаких эмоций. Самый настоящий покойник.

На Тамаре что-то вроде черной хламиды с откинутым капюшоном, на пальцах перстни-когти, на груди серебряная пентаграмма. Хламида расстегнута, спадает складками, волочится по паркету, под ней короткое платье из черного бархата, открыты взору стройные ноги в сетчатых чулках и высоких ботинках на шнуровке.

Она курит черную сигариллу в мундштуке. Кончик носа припудрен белым порошком. Тамара или не хочет замечать этого (что ей приличия?) или просто уже не замечает (что вообще тут, вашу мать происходит?)

Я имел несчастье изучить все ее ужимки на собственной шкуре. Рад, что вовремя порвал с ней и теперь, она кажется, вполне счастливо устроилась.

Налегаю на выпивку с утроенной силой. В какой- то момент оказываюсь на втором этаже галереи, опасно перегнувшись через перила, смотрю вниз, на зал, по которому бродит публика.

– Фенхель, лапочка…

Тамара умудрилась разыскать меня здесь. Интересно, как? Впрочем, у меня во внутреннем кармане нечто такое, что, как я подозреваю, она сможет разыскать даже в глубинах Яр-Инфернопольской Свалки, которую еще называют иногда Восьмым Ладийским Морем.

Взгляд ее полон ласки, обожания, света и радости, и мне прекрасно известно, что служит этому причиной, я видел это и раньше.

– Дружочек, а нет ли у тебя чуть-чуть гамибира для старой подружки?

– Черт, Тамара, за кого ты меня принимаешь? За уличного барыгу?

– Ну миленький мой Фенхелечек. Ну совсем чуточку, ты же знаешь, как эта штучка действует на твою кошечку?

– Ты больше не моя кошечка, забыла? Что по этому поводу скажет большой мертвый парень?

– Мы ведь ему не скажем, правда? – она проводит языком по черным губам. Язык проколот двумя сережками. – А смогу тебя отблагодарить, ты не сомневайся. Помнишь, как в старые-добрые?

– Старые и добрые давно закончились, подружка. Пришли молодые и злые.

Она нервно одергивает свисающую складку своей хламиды, кусает губу:

– Какого хрена? Будешь читать мне нотации?!

– Эта штука тебя прикончит.

– Плевать! Никто обо мне не поплачет, ха-ха!

– А как же мистер Растопи-мой-айсберг-крошка?

– Ох, да иди ты… Ненавижу тебя. Представить не могу, как я могла с тобой трахаться!

– О, это было довольно мило.

Сменяющая яростную гримасу улыбка делает ее похожей на хорошенькую гимназистку, немного бледную и слегка увлекшуюся экспериментами с маминой тушью (или, может быть, сапожной ваксой?)

Я вспоминаю все ее истерики, все наши скандалы. Трижды у меня были из-за нее проблемы с полицией.

– Как там твой роман? – спрашивает она. Решила сменить тактику.

– Надо же, ты про него помнишь!

– Еще бы, – она заправляет в мундштук новую сигариллу. – Такая скука. Тебе всегда не хватало ярости. Страсти. Ты пишешь, как амеба. А для того, чтобы написать хороший роман – нужны яйца.

Мне смешно:

– Это вызов?

Беру ее за подбородок.

– Отстань, – она дергает шеей, отворачивается. – Секунду назад у меня внутри все кипело. Теперь между нами – снега. Запомни это! Все, не хочу с тобой разговаривать.

– Для чего ты рисуешь?

– Что?

– Для чего ты рисуешь? – повторяю я, мыслями находясь далеко-далеко отсюда. – Для чего тебе все это… картины, выставки. Просто от скуки или… не понимаю?

Она склоняет голову к плечу, думает. Забыла, что не хочет со мной разговаривать, забыла даже про свой ненаглядный гамибир.

– Для чего, – шепотом повторяет она. – Для того чтобы… ну, для того, чтобы быть услышанной. Чтобы зритель. Тот, кто увидит мои картины…

– Чтобы быть услышанной, – повторяю я эхом.

Мне кажется, что я нащупал что-то важное. Что- то, что не давало мне покоя все прошедшие дни, тревожило как монотонная зубная боль, сквозь пьяное марево, продолжало настойчиво звать.

Просто быть услышанным. Просто, чтобы тебя заметили.

Например, вы оказываетесь в заднице мира, в охваченной самумом пустыне, под палящим солнцем. И выкладываете на самой высокой точке, которую удалось отыскать – на развалинах какой-то фараоновской гробницы – знак своему брату-«летуну». Триангуляция.

Я здесь! Заберите меня!

И когда тебя не забирают… Когда даже элитный гвардейский отряд, ваша последняя надежда на спасение, терпит в пустыне первое, зато уж самое сокрушительное в своей истории поражение. Просто прекращает существовать, и остается от него один всадник – легендарный и непобедимый ярконник, но всего-навсего один.

И тебе приходится выбираться из ада, по территории противника, под огнем, по песку.

Каждому экипажу положен свой штандарт – одна из немногих ваших привилегий. Ведь все-таки вы армейская элита, хоть и с репутацией хуже арестантских рот.

И вот ты – все, что осталось от твоего штаффеля – обмотавшись под комбезом этим самым штандартом, пытаешься выбраться к своим.

Спустя много лет все это рикошетом отдается в твоей голове.

И что ты делаешь?

Днем ты пытаешься быть обычным человеком, самым нормальным из нормальных, ты сидишь в офисе своей конторки, придумываешь идиотскую рекламу, и тебе даже неплохо платят. А ночью – ночью ты берешь нож поострее… И идешь строить триангуляции из трупов, чтобы кто-нибудь прилетел за тобой и забрал тебя отсюда.

Из этого гребаного города, который ломает своих жителей об колено. Из Яр-Инфернополиса, города похороненных надежд. Города, который населяют призраки и которым управляют мертвецы.

Мне становится смешно. Я хохочу в голос, стучу ладонью по перилам. Это шокирует даже безумицу Тамару.

– Что с тобой нахрен не так? Приход словил?

– Ох, Тамара… Милая моя девочка… Слушай, сейчас у меня будет одно важное дельце. Не знаю, чем оно закончится. Но вдруг… Словом, если завтра я буду еще жив – может, выйдешь за меня, а?

– Совсем спятил, Фенхель… Иди ты в задницу!

Она громыхает своими сапожищами, шелестит хламидой прочь – искать своего кавалера-покойника.

Я смеюсь. Была такая старая коррадская сказка, еще времен Вторжения из Нового света. Про одного мальчишку в далекой северной деревне, где-то на границе с Фарлецией, который все кричал «рубберы! рубберы идут!» Всякий раз поднималась паника, а потом выяснялось что маленькому паршивцу просто нравилось смотреть на испуганные рожи односельчан. И когда рубберская волна дошла, наконец, до этой деревеньки и на виноградниках замелькали плюмажи воинов-ягуаров и их голые татуированные тела заблестели под ленивым коррадским солнцем. Мальчишка прибежал в деревню с этим своим традиционным воплем…