Марк Лахлан - Оборотень. Новая жизнь [litres]

Но первоочередной проблемой, лежавшей прямо на поверхности, было то, что Гулльвейг не удавалось управлять камнем. Это был осколок волшебной скалы Крик, и ведьма не могла получить представление о его действии, пока он не окажется в ее руках. Именно поэтому Герти Фоллер, женщина, запершаяся в комнате мужа, должна была стать медиумом, через которого Гулльвейг будет работать.

Конечно, управление камнем было не единственным риском. Привлечь к себе внимание волка уже само по себе было очень опасно. В последний день Волк Фенрир уничтожит богов. И при этом с лица земли может исчезнуть не только оккультист, но и бессмертная ведьма, которая даже не проснется.

Вдобавок ко всем тревогам Гулльвейг был еще старик – она была уверена, что это реинкарнация Одина, – который постоянно возникал в ее видениях. Ведьма понимала: он что-то утаивал от нее – что-то чрезвычайно важное. Имелись некоторые указания на то, что старик продолжает дело егермейстера. Это могло бы объяснить, почему он появился у озера, в которое волк швырнул камень. Раз старик сумел отделить волка от самозванца, она могла бы вмешаться и переключить внимание зверя туда, куда было нужно ей. Но, опять-таки, все это были лишь догадки и предположения. Гулльвейг мысленно перебирала варианты будущего, вероятности и возможные исходы, – так опытная покупательница щупает пальцами отрезы ткани, оценивая качество каждой из них.

Герти погрузилась в транс уже через несколько секунд после того, как муж ее покинул, и немедленно полетела к колодцу, где видела волка. Даже по прошествии времени он все еще пугал ее своей мощью, и Гулльвейг знала, что никогда не станет сильной настолько, чтобы противостоять ему лицом к лицу.

Но это было не важно. Гулльвейг видела там и старика, а у того был предмет, который был ей так необходим: сабля-полумесяц, способная отсечь самозванца из сна волка, – если это вообще чему-нибудь под силу. Ведьма заглянула в сознание этого человека и увидела, что он совершил, – по крайней мере, отчасти. Если взять этого старика под контроль, если заставить его закончить начатую работу, тогда именно он возьмет на себя самую опасную роль, а ей останется лишь вызвать волка во сне и направить его грезы туда, куда ей вздумается.

Таким образом, Гулльвейг поняла, к чему стремился старик: овладеть знанием, – и использовала это, чтобы его переманить. Он оказался хитрее, чем она ожидала.

Поначалу казалось, что старик в восторге: добравшись до замка и войдя во внутренний двор, он испытал восхищение. Повсюду там были мертвецы, которые выходили, чтобы просить Гулльвейг о помощи, молить о том, чтобы она положила конец их боли, их вынужденным мучениям, их заключению в замковых стенах. Гулльвейг оставалась непреклонной. Если эти призраки хотели обрести свободу, им следовало сражаться за нее при жизни. И тогда в ее чертоге нашлось бы место для них. Даже дети, печальные маленькие приведения с растерянным взглядом, не вызывали у ведьмы сочувствия. Им выпал жребий жертв, и размышлять здесь было больше не о чем.

Гулльвейг вела старика через замок теней, который видели только они одни; живые его обитатели проявлялись лишь в виде размытых движущихся очертаний или пятен света.

Харбард и сам нашел в колодце нечто ужасное. Вначале, свалившись в серебряные воды, он подумал, что утонет. Профессор падал в темноту, но потом появился свет. Он все нарастал, и Харбард почувствовал, что рядом с ним кто-то есть. Он открыл глаза и увидел перед собой собственное лицо – точнее, лицо, очень похожее на его. Это был седовласый старик с повязкой на глазу. Но не этот дух направил Харбарда в колодец. Тот выглядел почти так же, но вел себя по-другому. От духа наверху колодца, казалось, исходили свет и насмешливость.

На лице же, которое было перед профессором сейчас, застыло странное, злобное выражение. Харбард видел его и раньше и, честно говоря, признал в нем себя. Такое выражение появляется у людей, наблюдающих за боксерским поединком и принимающих происходящее слишком близко к сердцу, когда соперник того, за кого они болеют, падает на канаты. Теперь Харбард уже не сомневался: это и был Всеотец, Один Неистовый, жаждущий крови.

Похоже, в воде во время падения он цеплялся за этого старика, и внезапно они остановились. Точнее, то, что Харбард прежде принимал за пузырьки воздуха и частички ила, неожиданно оказалось крошечными письменами – а именно рунами.

Искаженные знаки поднимались из какого-то невидимого источника и скрывались наверху, в серебристых переливах колодезной воды.

И тут Харбард услышал голос:

– Верни меня на землю, ибо я скорее стану рабом в доме какого-нибудь безземельного крестьянина, чем королем этих мертвецов, покончивших с жизнью.

Этот голос принадлежал ему самому; говорил-то он, но как будто и другой человек тоже. Они говорили одновременно. Харбард, конечно же, сразу узнал отрывок из Гомеровской «Одиссеи», но тут они со стариком заговорили снова.

Харбарду были неизвестны эти строки, но он произносил их вместе со стариком, пока они опускались в колодец. Впрочем, дерево-виселицу профессор не видел; зато видел волка, который рвал кого-то на части, – то был человек в форме офицера СС. Эта картина воодушевила Харбарда; он был уверен, что это видение пророчит ему успех… Они опускались все ниже; стихи изменились, и теперь Харбард со стариком говорили следующее:

Профессор еще раз повторил эти слова, и тут его осенило.

Бог принес Себя в жертву самому Себе. Он так любил этот мир, что отдал Своего единственного Сына, чтобы те, кто верит в Него, не погибли, а обрели вечную жизнь.

Харбард тоже был подвешен, но – что было хуже всего – за собственное стремление к знанию. Теперь ему раскрылась собственная природа. Он был богом или частью бога – так же, как частью бога были эти стихи, готовые взорваться у него в голове; частью бога были звуки битвы, и волшебство, и воспоминания, и ложь.

Внезапно они оказались на дне колодца; некоторые руны завязли в песке, другие поднимались на поверхность, словно пузырьки воздуха, третьи продолжали медленно тонуть.