Дмитрий Байкалов - Живи, Донбасс!

Старик прикрыл глаза ладонь и сжал губы — он плакал молча, без слёз; слёз давно уже не осталось. Ни у кого не осталось. Да и смерть здесь, на передовой, воспринималась как-то иначе — не так, как снаружи, в центре, где всюду благоухали розы и о войне знали лишь понаслышке.

— Восстанавливать будете? — сочувственно спросил солдатик.

Эх, совсем ещё ребёнок… Было заметно, как он то и дело настороженно прижимает ладонь к ремню, проверяя, на месте ли автомат, будто ища в нём спасение. Но оружие испокон веков приносит только смерть. Да и разве видел он, мальчишка, настоящую войну? Не как в фильмах, когда всё красиво и героически? Вот это всё — это были лишь её последствия. И всё туда же, в самое её жерло нацелился. Жаль его, аж сердце сжимается…

— Да на кой уже? — старик отмахнулся, вновь хмурясь. — Снова жахнет через день-другой, уже и нас самих не останется. Нас-то со старухой и хоронить некому будет. Сын вон тоже воевать пошёл, и…

О сыне вспоминать не хотелось — уж больно он напоминал этого солдатика, хотя и годился тому в отцы. Но взгляд у него был такой же, какой он уже неоднократно видел у этих идущих на фронт ребят: горящий, уверенный, будто вобравший в себя всю земную справедливость.

Но вот сына нет. И толку от той справедливости-то?

Старик вздохнул и перевёл взгляд на соседский дом, слепящий яркими красками. Как же нелепо он смотрелся посреди всей этой серой, выцветшей разрухи! И не радость в душе вызывал, а жалость и раздражение.

— Иркину семью всю положило… — сказал он тяжело. — Вон пару месяцев как, ага, в августе дело было. Она тогда в город поехала, а они все дома остались. Приезжает — и никого уже… Вот с тех пор и замкнулась в себе. Собирали ребятки её мужа и сыновей, что от них осталось-то, а она в саду копается да с собой о чём-то болтает. С глузду совсем баба поехала. Хотели и её тоже в город забрать, в больницу, а она отказалась, дралась. У неё ведь теперь всё хорошо, назло войне этой, смертям… Она не здесь. И никто её сломать не сможет, никакими обстрелами! Так-то, парень. Да только… Иногда лучше помнить. Всех помнить, чтобы счёт предъявить, когда придёт время. Эй, Ирка!

Женщина оторвалась от розового куста и недоумённо подняла взгляд. На её губах застыла лёгкая улыбка, а глаза были счастливыми, ясными, но какими-то пустыми. И чёрт его знает, что она там видела, но явно не их двоих.

— Здравствуйте, — неуверенно крикнул солдатик.

Женщина, чуть склонив голову набок, взглянула на него; несколько мучительно долгих, неловких секунд она просто стояла и смотрела, а затем вновь сосредоточилась на поливке. Лепестки роз казались бархатными, а лежащие на них капли — гранёными бриллиантами.

— Ось, сам видишь…

Его речь прервал отдалённый грохот — грохот, который ни с чем иным не спутаешь. Оба мужчины на мгновение застыли на месте, точно застигнутые охотником олени. Звук прокатился по всему их телу, от макушки до кончиков пальцев, и ушёл вибрацией в землю. Парень ощутил, как сердце рванулось из грудной клетки, дёрнулось и словно оторвалось.

И на всё это ушла ровно секунда — такая длинная и такая томительная. Оба почти с алчностью ожидали следующего звука — и дождались. Следующий взрыв раздался куда ближе.

— «Град»! — засуетился солдатик, но дед схватил его за плечо и толкнул внутрь калитки.

— В подвал! — скомандовал он зычным голосом и привычно рявкнул. — Бабка, стреляют!

Это были самые страшные мгновения — череда взрывов приближалась, ровно один в секунду, и каждый следующий был всё ближе и ближе… и вот ты понимал, чувствовал всем своим телом, что следующий снаряд — он упадёт прямо на тебя, и прятаться некуда. И тогда наступал момент парализующей паники — чувство, которое невозможно описать тому, кто его никогда не ощущал.

Старик и юноша рванули во двор и понеслись к погребу. В спину им грохотали приближающиеся «градины»: взрыв — один шаг, взрыв — ещё один, взрыв — а до погреба оставалось ещё несколько метров…

Старик пропихнул солдатика внутрь, где уже сидела, причитая и давя стоны, его бабка, и замер в проходе. Выматерился и, прежде чем нырнуть за ними следом, закричал:

— Ирка, дура! В подвал беги, «грады»!

Ира глупо улыбнулась. Что-то этот дед в последнее время раскричался — совсем беспокойный стал! Она только головой покачала.

Где-то снаружи взревел дракон, и рокот от огненной волны прокатился по саду, качнув хорошенькие головки георгин. Сад взволнованно зашептался, и Ира успокаивающе погладила бархатистые листики.

— Тише-тише, — прошептала она им нежно, почти касаясь губами цветов, — сюда драконы не смогут пробраться.

Она совершенно не боялась. На плечо женщины села фея и что-то возбуждённо запищала прямо в ухо. Трепетная, почти прозрачная, похожая на сгусток голубоватого дыма с красивыми, ажурными крылышками. Ира только вздохнула и вновь улыбнулась. Рёв драконов как-то незаметно отошёл на второй план, смазался. Перестал существовать.

И беспокойный старик тоже куда-то делся. Вот же странные люди жили снаружи… не в ладу с собой жили! Они смотрели на неё как на дурочку, а она что? Она всё замечала, а ещё понимала, что это именно они — глупенькие. Увязли в своих надуманных сложностях, поэтому и не могут увидеть то, что их окружает. Увидеть настоящее.

Вот поэтому феи и слетались только к ней. Остальные их даже не видели. У них, людей снаружи, рычали драконы и клубилась тьма, у них всё было плохо, а у неё — у неё был её прекрасный сад и волшебные маленькие друзья.

Снаружи грохотали падающие снаряды, оставляющие в земле незаживающие раны, гнойные снегом и грязью, а Ира, напевая под нос, всё поливала свой сад, в котором летали феи…

Водитель трамвая был недоволен — боялся, что колесами гироскутера я перепачкаю пассажиров. Вчера и правда был дождь, но до остановки я доехал, лихо лавируя и ни разу не влетев в лужу. Да и колеса скутера, как влез в автобус, так сразу обернул целлофановыми пакетами. Но водитель всё равно злился, грозился высадить. Только когда я объяснил, что скутер мой работает на электричестве, и я тоже в некотором смысле водитель трамвая, вредный дядька смягчился. Но поправил — не водитель он, а вагоновожатый. Тогда я зашёл с козыря, расстегнул ветровку и предъявил взору вагоновожатого форменную рубашку проводника Детской железной дороги. Дядька заулыбался и признал, что мы действительно коллеги. И надо бы внуков у нас покатать. Но всё равно мне дядька этот не понравился. Я даже не стал ему сообщать, что через три дня у нас последний рейс, а потом закрываемся до весны. И сошёл раньше — не у гостиницы «Шахтёр», а на остановке «Донбасс Арена». Объеду стадион с юга, там асфальт лучше, и на плитке потрястись прикольно. Вокруг бронзового мяча три круга сделаю: Валька говорил, что примета есть — три раза крутанул, значит, завтра к доске не вызовут. Врёт, наверное, вот и проверю. С уроками сегодня всё равно не успеваю, смена же. Ну и мимо Колокола памяти проехать надо, батю помянуть…