Ад Вороновский - Половина солнца

Кажется, я был готов заплакать от паники. Но на это не было времени. Брат подавленно молчал. Я предположил, что он в шоке.

– Ты… обжёгся? – он смотрел на мою руку, когда мы бежали по горящему коридору прямиком к комнате отца. – Тебе больно?

– Ох, ну конечно мне больно, Дэм… Щиплет! Но я переживу! А папа… Ну ничего, сейчас мы его разбудим…

Я остановился перед дверью в спальню родителей и хотел уже её открыть, но это не понадобилось. Створка сама рухнула на нас, приглашая внутрь.

Я вскрикнул в который раз за последние несколько минут, казавшиеся вечностью, и, схватив Дэмиана, отскочил в сторону. Ожог на руке, кажется, кровоточил или просто очень сильно болел.

Везде стоял грохот. Кажется, что-то рушилось.

– Па… папа! Проснись, папа…

Брат посмотрел на меня, хлопая своими ошеломленными голубыми глазами. Я взглянул на него в ответ и, сжав его руку сильнее, закричал:

– Очнись, Дэмиан! Давай же… приди в себя! И стой тут. Я сейчас вернусь.

Я отпустил его руку, бросившись в горящую комнату отца. И остановился.

На месте его кровати валялись горящие доски. Я кинулся к ним, веря в то, что он ещё жив.

– Папа, папа, – только и мог, что повторять, я.

Но он спал. И я не был уверен, что когда-нибудь проснётся. Из-под груды досок я видел лишь одеяло. Рядом валялась баночка с лекарствами – и она была пустой. Должно быть, отцу было так плохо, что он принял слишком много таблеток… Даже пожар не разбудил его.

Я зарыдал.

Кто-то аккуратно потянул меня за ворот пижамы. Младший брат отодвинул меня в сторону и попытался сам убрать хотя бы одну доску, но они были слишком горячими. Кажется, он слегка обжёг пальцы, так как зашипел от боли, рывком отдёрнув руки от горы этого хлама.

Я схватил его за предплечье и с силой вытащил из комнаты. С улицы послышались крики. Кажется, пожар начал набирать такие обороты, что заметили даже дальние соседи – мы жили в довольно уединённом местечке, так что другие могли, возможно, ещё долго не видеть дыма.

Я чувствовал, что мне тяжело дышать. Дэмиан кашлял, прикрывая рот ладонью. Я ощущал, как слёзы катятся по щекам, прокладывая дорожки в копоти.

Дверь была заперта. Из дома было невозможно выбраться.

Я подошёл к большому окну размером с половину стены на кухне и дрожащей, раненой рукой нащупал в верхнем ящичке с приборами отбивной молоточек для мяса, схватил его и, велев Дэмиану держаться за моей спиной, разбил стекло. Я жмурился при каждом ударе, но старался заслонять собой брата, и осколки лишь слегка задели мне ноги.

– Я вылезу, а потом помогу тебе, ты сам поранишься…

Я выбрался на улицу, оцарапав плечо, и протянул руки брату. Как раз в это время ко мне подбежали люди и помогли вытащить его. Дэмиан поцарапался о стекло, но не сильно.

Я сел на землю и, позволив взрослым оттаскивать себя от огня, слушал крики, вопросы, гул пожарной машины. Приехала «Скорая». Тушили пожар. Выносили тело отца.

Сказали, что он был жив до какого-то момента, но задохнулся от дыма.

Дэмиан сидел рядом, когда мне обрабатывали ожог. Санитары заверили, что до свадьбы заживёт.

Мать плакала над телом папы.

Дэмиан смотрел куда-то вдаль пустым взглядом, держа возле рта маску для дыхания.

Я беззвучно плакал, опустив глаза на землю, пока врач перебинтовывал рану.

Когда тело убрали в машину, мама осталась на месте. Она посмотрела на меня.

Я замер. Никак не мог понять, что выражал её взгляд: ненависть, отчаяние, боль? Скорее всего, второе. И третье.

Злилась она и на меня, и на себя…

Дэмиан не верил, что это устроил я. Никто не верил. Говорили, что ребёнок десяти лет не способен на такое. Что это, скорее всего, было вызвано аварией, которая отключила в доме электричество.

В конце концов мать им поверила.

Однако со мной она после этого не говорила месяц. Да и вообще пропадала на работе, а потом, когда её заставили взять отпуск, просила посидеть с нами тётю и уезжала.

Дэмиан же только и делал, что спрашивал, как моя рука.

А потом, когда тётя засыпала, просил показать ему… показать ему «фокус».

Его это успокаивало. Так он отвлекался от ужасов и верил в чудеса, забывал об этом страшном пожаре, который поразил его даже больше, чем меня.

Я начал лучше понимать и использовать дарованное мне проклятие.

– Покажи ещё раз, покажи, Дрю.

– Ну и развлечение ты придумал. Хорошо, сейчас…

Я сосредоточился на ковре под ногами. На нём были вышиты цветы. Я положил на него руку, погладил поверхность и, ощущая колющую боль в голове, сосредоточился. Пришлось прикрыть глаза, чтобы представить себе это… Воплощение. В реальность.

– Вау… – в который раз шептал брат, заворожённо глядя на живые невиданные цветы, выросшие прямо на нашем полу, лозами распускающиеся по ковру в различных ярких расцветках.

Я улыбнулся, и, когда Дэмиан уже потянулся к одному из растений, чтобы сорвать его, в коридоре послышались шаги проснувшейся тёти.

Цветы растворились.

Дэмиан огорчённо вздохнул. Он снова выглядел потерянным и несчастным. Он стукнул кулачком об пол и упал лицом в ковёр.

Я сидел рядом, отвернувшись в сторону. Тётя открыла дверь, убедилась, что мы в порядке, и сказала, чтобы мы ложились спать через пятнадцать минут.

Брат продолжал прятать лицо в пушистом ворсе, потирая глаза кулаками.

Я сидел рядом, глядя на забинтованную руку.

Дэмиан всегда делал это молча: едва слышно, с еле-еле вздымающейся грудью: совсем как взрослый. А ему было всего девять лет.

Но он плакал.

Я гладил ковёр, не слыша его всхлипов, и понимал, что тоже бы разревелся, если бы слёзы оставались. Я плакал в горящем доме, плакал возле машины «Скорой помощи», плакал на допросе, плакал на похоронах. Дэмиан всё это время держался за рукав моей куртки и смотрел в пустоту и в то же время наблюдая за всеми. И молчал. Он был бледным, не ел и не говорил ни с кем, кроме меня и мамы, а на всех других, кто пытался пообщаться с ним, огрызался или просто игнорировал.

Врачи сказали, что это посттравматический синдром и что он пройдёт со временем.

Но прошлое со временем не проходило.

Оно держалось за нас, напоминая о себе каждый день в любом человеке или месте, действии, не давало забыть о кошмаре, причиной которого был ты сам.

Только потом я задумался: держит ли прошлое нас или же, в конце концов, мы его?

И следует ли мучить себя тому человеку, который действительно во всём виноват?

Я не хотел отвечать себе на эти вопросы.