Юрий Астров - Квинтовый круг [сборник litres]

И ведь неизвестно, кого лечить! Все они отлично выглядят, и на вид очень здоровые мужчины и женщины. Кровяное давление в норме, глазное дно без патологии, РОЭ тоже очень хорошая.

Есть, правда, один симптом. В последней стадии болезни сердце бьется с точностью метронома – 72 удара в секунду: за утренним чаем и в новогоднюю ночь, и даже если тонет ребенок или горит больница, всегда, всегда, без единого сбоя, пока вдруг не станет – толчком и сразу. А при вскрытии обнаруживается, что оно сплошь покрыто рыбьей чешуей.

Случаев таких становилось все больше, но их всячески старались скрыть, сохранить в тайне, а тем временем строили на дорогах санитарные кордоны и всё искали, искали, откуда идет эта зараза.

И вдруг – побежали! Бросили все, двери настежь, и побежали врассыпную, от городов подальше. Взрывали мосты, минировали дороги, чтобы за ними не шли другие. Толком никто ничего не знал, но паника была кошмарная.

– Ахтунг! Ахтунг! – зычно объявил крот. – Входим в пространство Сонатных форм! Прямо по курсу Соната Ужа!

Дертье побледнела и издала тихий стон.

– Что с тобой, Ночь? – встревожился Перегринус.

– Мне кажется… ах, нет, просто нервы. Соната Ужа… Какое уж-жасное название для музыкального произведения! Но вдруг… вдруг мне не кажется, и двухвостая комета прилетела из этих ужасных мест?!

– Какая комета? Объясни, бога ради!

– Бродячий маг рассказывал, что виной всему больная комета с двумя хвостами из… нет, не помню откуда, она принесла ядовитые споры на Землю.

– Бродячие маги – шарлатаны и болтуны, успокойся…

– Бродячие маги – шарлатаны и болтуны… – как эхо повторила она. – Ну, пусть даже болтуны, пусть даже не было больной двухвостой кометы, это даже хуже, хуже! Потому что тогда они внутри, в каждом из нас, эти споры, эти мерзкие бациллы; они рождаются и умирают вместе с нами, нет, мы умираем, а они бессмертны, их наследуют наши дети! Нам от них не убежать даже на твоей каравелле!.. Возможно, я тоже больна, я так долго прожила на этой прокажённой планете. Я устала верить… О, как это будет горько и несправедливо, если у меня здесь, – Дертье прижала к груди белый от напряжения кулачок, – если у меня здесь сонная рыба!

Плечи ее задрожали, и Перегринус обнял их осторожно.

Соната Ужа оказалась пространством вполне безобидным, ничуть не страшным и даже скучноватым. Самого Ужа долгое время нигде вообще видно не было, он появился лишь в финальной части, но это был не уж. Огромная змея-радуга по имени Айдо-Хведо, закусившая собственный хвост, возникла внезапно и прямо по курсу, и каравелла проплыла в кольцо ее пёстрого тела. И снова стало темно.

Перегринус и крот сидели допоздна, до самых полуночных склянок, хотя они были лишь трогательной условностью в этих загадочных водах, где начало и конец событий приходятся на один и тот же момент.

– Я с вами, командор, – решительно сказал Моля, когда Перегринус поднялся с кресла. – Будьте уверены, я не помешаю вашему дежурству. К тому же вы должны понять, при таком повороте дела мой первейший долг, кхм… долг врача и джентльмена – быть начеку.

Запалили свечу, и крот немедленно приступил к делу: посчитал пульс у спящей; прислушался к внутренним шумам, усиленным деревянной трубкой стетоскопа, озабоченно хмыкнул, выдернул у себя из-под мышки десяток жестких волосков, сжег их в пламени короткого фитиля и ловко пересчитал дымные колечки, которые при этом образовались; из складок на животе извлек, наконец, записную книжку, карандашик на цепке и погрузился в какие-то подозрительные вычисления. Пульс умножался на число дымных колец, складывался со вздохами, результат делился на три, снова складывался и делился, но уже на семь. Работа кипела вовсю, однако её итог крота не удовлетворил. Он рванул из-под мышки новую порцию шерсти, очень щедрый пучок, и сунул его в огонь. Запахло паленой курицей. Дертье тревожно завозилась, повернулась на другой бок, поморщила носик, но не проснулась. Моля лихорадочно чиркал карандашиком, почесывал загривок, и вскоре этот странный труд принёс приятные, судя по довольной физиономии крота, плоды.

– Тридцать шесть и шесть, – шёпотом, но очень торжественно сообщил он.

– Что тридцать шесть и шесть?

– Коэффициент жизненной силы – тридцать шесть и шесть. Сколько ей лет?

– Не знаю…

– Тогда вполне нормальный и даже отличный коэффициент. Просто был нервный криз. Сейчас у каждого второго криз. Взять ту же Дору… Ну, мне пора, ни пуха!

Перегринус подумал, что тридцать шесть и шесть число, несомненно, симпатичное и что Моля, хоть и позер, но уж ни в коем случае не дурак (недаром покойная бабушка так ценила его дружбу), и диагноз его, очень вероятно, верный диагноз.

И ещё он подумал, удивительно, как нечто значительное обязано своим появлением, на первый поверхностный взгляд, сущим пустякам. Из обрывка случайной фразы (метро, двери вагона смыкаются, чьи-то глухие слова – два-три слова) рождается роман, и зародыш симфонии слышен в шуме валов, гибнущих на волнорезе, в хриплом крике перепуганной чайки.

Вот так и его любовь выросла из одинокого розового завитка среди черных, как голландская сажа, накладных волос.

– Прикажете доложить? – рявкнул знакомый голос.

– Что? Где? Уф… Ты меня заикой сделаешь.

– Вы тут дрыхнете, – хихикнул крот, – а она уже на верхней палубе. Однако первым делом, первым делом, как говорился, самолеты, хе-хе… Позвольте доложить обстановку, адмирал.

– Доложите обстановку, лоцман.

– Старший лоцман, с вашего позволения. Итак, по порядку важности: завтрак готов, температура эфира за бортом – минус 269 цельсиевых градусов…

– Чем производили измерения?

– Осмелюсь доложить, собственным хвостом, согласно уставу. Далее: через несколько минут каравелла войдет в пространство Сонаты Весны. И, наконец, – крот довольно ухмыльнулся, – еще один приятный пустяк: она совершенно здорова. Пока вы почивали, я провел с пациенткой сеанс интенсивного гипноза, и теперь она резва и благоуханна, как… лилия долин! Вот она – сила животного магнетизма!

– Идите все сюда! – долетело с капитанского мостика. – Старый хитрый лис, никакой ты не лис, а самый обыкновенный соня! Тащи его наверх, Жан-Люк, он здесь живо очухается! О, боже правый, скорей поднимайтесь ко мне!

Четыре солнца – фиолетовое, два красных и четвертое, жёлтое, как цыпленок, выкатились одно за другим, друг друга догоняя, по правому борту. Порыв солнечного ветра растрепал волосы Дертье, и из-за маленького уха вертикально вверх, звеня в полете «зинн-на…», взвилась золотая капля. Крашеная марля, ветхая и в белесых потеках, взметнулась ей вслед, опустилась же шёлком и кручёным виссоном. Ветряные мельницы – сотни, тысячи ветряных мельниц! – на далеких холмах и за морем пришли в движение, набрали обороты и рассекли облака на части. Ликовала бронза далеких колоколов, трещали липовые почки, пахло талой водой. Над палубой каравеллы пронеслась стремительная эскадрилья юных стрижей, и тогда впереди, прямо по курсу судна, заволновались и поплыли полотнища флагов.