Юрий Астров - Квинтовый круг [сборник litres]

Так и произошло.

Цыгане у вокзала бойко предлагали прохожим всякую мелочь. Одна из них, совсем еще молоденькая, совершая колебательные движения подолом традиционной цветастой юбки, подошла ко мне, тасуя, словно карты, несколько пачек импортных сигарет.

– Возьми «Мальборо», красавец! – обратилась она, продолжая жонглировать.

– Не требуется, – излишне грубо отрезал я.

– Возьми, – цыганка протянула мне одну пачку, – не пожалеешь.

– Я такие не курю.

– Не по деньгам? – ухмыльнулась цыганка. – Бери даром.

Ее можно было бы назвать привлекательной, если бы не эти помятые одеяния да спутанные косички волос.

– Бери, говорю, – неожиданно шепотом произнесла цыганка, быстро, и как показалось мне, испуганно оглянувшись. – Заплачено уже. Не урони сдачу.

Затолкав в мою ладонь сигареты, цыганка отошла. На пачке «Мальборо» лежало пятнадцать копеек. Положив их в карман, на обороте пачки обнаружил нацарапанное шариковой ручкой: «Кам. хранения ячейка 244 код А111».

Те, которые все это затеяли, не балуют нас разнообразием. А может, оно и не требуется, если быть уверенным в безотказности выбранного варианта? Но продумано, надо отдать должное, детально: даже не забыли про пятнадцать копеек, чтобы я смог открыть эту самую ячейку номер двести сорок четыре.

Облако сползло с солнечного диска, и я вошел в тень от вокзала, как в зашторенную комнату, в которой затаилась угроза.

В вестибюле я слегка замешкался, потому что зачастую здесь терял ориентацию и не всегда попадал на лестницу, ведущую вниз, к автоматическим камерам хранения. И вновь, как на привокзальной площади, кожей почувствовал на себе взгляды и с трудом удержался, чтобы не посмотреть на переходный мостик, с которого вели съемку Зотова.

Возле камер хранения остановился, специально достал пачку «Мальборо» и несколько раз посмотрел то на сигареты, то на ячейки. Явная уловка с моей стороны – дать понять своим лишний раз, каким образом я получил команду.

Около нужной мне ячейки суетились пожилые мужчина и женщина. Подождал, пока они не загрузили свою ячейку и не отошли. Подхожу к двести сорок четвертой, бросаю пятнадцать копеек в щель, набираю код, глядя на пачку сигарет. Щелчок – замок открыт. Тяну за ручку…

Я смотрю в темное пространство ячейки, настроившись на белый листок бумаги с дальнейшими указаниями, но там его нет, а лежит что-то небольшое, продолговатое, похожее, как мне показалось, на игрушечный пластмассовый велосипед. Беру в руки… темные солнцезащитные очки.

Нет, рядом с очками все-таки лежит клочок бумаги. Беру, читаю: «Надеть». Так как кроме очков – точная копия моих «консервов», которые я не нашел сегодня утром, – надевать было нечего, я и водрузил их себе на нос.

«Спокойно!» – Раздалось за моею спиною. Оборачиваюсь – никого.

«Говорят тебе, не дергайся! Положи бумажку в карман и прикрой дверцу ячейки».

Я повиновался: засунул листок в карман, прикрыл дверцу ячейки камеры хранения, а сам не могу опомниться от неожиданности.

«Молодец!»

И только после этого до меня дошло, что голос доносился из очков. По тембру он отличался от того, который я слышал в Управлении внутренних дел, но, возможно, его искажали миниатюрные динамики, вмонтированные в оправу.

«Выходи к троллейбусной остановке!»

Последовала очередная команда, и я направился к выходу.

«Да не так быстро! Спокойнее. Веди себя непринужденно. Не суетись. Если можешь, то улыбайся».

«Да он еще издевается, кинорежиссер паршивый!»– зло подумал я, и эта злость, как всегда, помогла мне сосредоточиться, взять себя в руки.

«Если громкость прибавить, то засунь руку в правый карман, если убавить, то в левый».

Громкость меня устраивала.

«Вот и отлично! А как насчет диоптрий?»

Я не понял, и тот ответил сам себе:

«С диоптриями тоже порядок: ведь это твои очки».

Я глянул вдаль, на расписание поездов, и убедился, что с диоптриями полный порядок (у меня минус полтора), но когда они это успели проделать с моими очками, а главное – когда взяли их? Может, ночью та одноногая?…Но если уж они такие шустрые, подумал я, то могли бы вмонтировать и микрофон, чтобы я не жонглировал руками, как глухонемой, отвечая на вопросы. А может, его и вмонтировали, но не хотят, чтобы я знал об этом. Нужно будет это иметь в виду.

Спускаясь по ступеням центрального входа, лицом к лицу столкнулся с нашим корректором – невысоким, полным, с копной вьющихся седоватых волос. Для работающего пенсионера он отлично выглядел.

– Евгений Иванович! С приездом! Как отдохнули?

– Спасибо. Отдыхать всегда хорошо.

– Да, это так, – соглашается он. – Когда выходите на работу? У нас там такая революция…

У меня мелькнула мысль как-то намекнуть ему на очки (ведь его обязательно будут спрашивать, о чем мы говорили), но, подумав о возможности существования встроенного микрофона, не решился.

«Отвяжись от этого типа!»

– Выхожу послезавтра, так что поговорим на работе, – дал я ему не совсем тактично понять, что тороплюсь, но до него, видать, не дошло.

– Очки, я смотрю, у Вас новые. На юге приобрели?

– Они у меня уже два года, – отвечаю я, а что был совсем не на юге, промолчал.

– Не замечал раньше. Отличная оправа.

«Кончай, наконец, с ним базарить!»

– Извините, меня ждут, – поспешил я от него отделаться.

Подхожу к троллейбусной остановке и, стоя спиною к книжному киоску, поднимаю голову на фасад Дома печати (вон и окно, за ним мой стол, часть моего мира, попасть в который сейчас – «шаг вправо, шаг влево» – можно только ценою чьей-то жизни). В поле зрения попали автоматы по выдаче троллейбусных билетов, вспомнил, что на этот месяц проездной не брал. Нашел в кармане двадцатикопеечную монету и машинально направился к автоматам.

«Куда лыжи навострил? Стоять на месте!»

Стою. Тот молчит. Очевидно, думает. Наконец до него доходит:

«Можешь взять билет».

Тоже, оказывается, боится контролеров. Не хочет, чтобы они привязались ко мне по дороге. Даже открыл моим сопровождающим, что очередные эпизоды произойдут в городском транспорте.

Подхожу к автоматам, опускаю в щель монету. Срабатывает механизм – билеты соскальзывают в приемную нишу. Как сухой лист с дерева. А меня в это время занимает мысль о том, что я, как ни странно, не испытываю никаких эмоций по поводу тех сотен тысяч, находящихся в дипломате. Ну, хотя бы какой-то маленький тревожный очажок в голове – нет, я о них даже не думал. А все потому, что они не мои. Такое, очевидно, атрофированное чувство и у работников банков, пропускающих через свои руки денежный поток. Для них эти туго упакованные пачки не олицетворяют деньги, потому что они не их.

Возвращаюсь к остановке.