Скотт Оден - Стая воронов [litres]

– Биться стану, – ответил Гримнир. – Но никаких клятв давать не буду. Я бьюсь за себя, и когда я сделаю, что должно, – когда этот вероломный слизняк Полудан сдохнет – ты больше меня не увидишь.

– Пусть будет так.

– Поднимайте людей, – велел Мурроу собравшимся капитанам. – Прикажите им брать только еду, воду и боевое снаряжение. Бросайте остальное! И оставьте гореть костры… пусть эти богомерзкие мятежники и их союзники-язычники думают, что перехитрили нас!

И пока воины Эриу собирались и готовились, Этайн вышла в залитую светом факелов ночь. По небу плыли звезды; во тьме между ними скрывались боги – жестокие, справедливые и жаждущие крови. Она слышала, как они поют песню рока, полную грозного звона битвы и могильного эха.

Этайн не дрогнула, она была светочем Божьим – и ее чистый голос зазвенел в ответной песне:

И таящаяся меж звезд тьма содрогнулась…

Равнина Клуэн Тар, к северу от Дублина

Страстная пятница, двадцать третье апреля

1014 год от рождества Господа нашего Иисуса Христа

В светлеющем небе, распугивая утренних птиц, собирались вороны. Сидевший на каменистом выступе на краю Томарского леса, что на севере от Дублина, Гримнир следил, как кружат в небесной вышине черными пятнами их стаи, слетающиеся в предвкушении кровавой резни. Следил и пел – грубый голос скрежетал, точно кремень по лезвию:

Гримнир сидел на корточках, поблескивала его смазанная жиром ветхая рубаха из железных колец. Из захваченной в Фингале добычи ему достались кожаные штаны и тяжелые датские сапоги. На поясе висел лонгсакс – и скеггокс с резным древком на несколько пядей длиннее его узловатого предплечья. Лежащий неподалеку на камне шлем принадлежал когда-то норманнскому вождю; по железу вилась медная резьба, а толстый гребень переходил в наконечник с изображением волчьей головы. Были у него и копье, и окованный деревянный щит со стальной выпуклой серединой, на почерневшей от копоти лицевой стороне которого он недавно нанес краской знак вождей Оркханка, пика Скандинавских гор: красный глаз Балегира.

Гримнир все тянул свою песню:

Когда эхо грубой песни на скрытой за туманом равнине Клуэн Тар затихло, Гримнир услышал неподалеку тихие женские шаги. Он скосил глаза на Этайн, худенькую и дрожащую от изнеможения даже под плащом. Ирландская армия шла всю ночь – огромные дивизии воинов, которые маршировали на северо-восток, петляя через тихие рощи и низины меж Фингалом и полуостровом Хоут, пока не встали у густого леса, прозванного Томарским. И здесь угрюмый принц клана Дал Каш Мурроу объявил привал.

– Я помню эту песню, – сказала Этайн, опершись на валун, служивший ему обзорным пунктом. – Ты уже пел ее – кажется, что уже столько лет прошло, – по дороге в Роскилле. Но в ней не слышно надежды.

– Надежды на что, подкидыш?

– На завтра, – ответила Этайн. – И послезавтра. На следующую неделю. Следующий год. Надежды на будущее, надежды, что на нашу земную долю выпадут не только война, потери и страдания.

– Мы все рождаемся, мы все умираем – от старости или болезней, как твой народ, или в бою, как мой. Это главное, а обо всем остальном можешь думать, что хочешь, – сказал Гримнир. – Знаешь, на что надеются каунар? На смерть в лучах славы, на то, что в нашу честь сочинят песни, на то, что наши враги будут помнить нас и дрожать у своих костров при одном упоминании наших имен.

Этайн достала из-под плаща его сумку.

– Чуть не забыла.

Гримнир взглянул на нее, на кожу, оставшуюся мягкой несмотря на то, что она была старше десяти ирландцев, вместе взятых.

– Старый Гифр забрал ее у мертвого римлянина, – сказал он. – Nár, оставь ее себе, подкидыш. Может, я еще за ней вернусь.

Этайн кивнула; прижав сумку к себе, она посмотрела на равнину перед ними, на ее пологий склон, нисходящий к песчаному пляжу и накатывающим на него гребням волн Ирландского моря. Со склона доносились еле слышные звуки смотра. Немного помолчав, Этайн спросила:

– Кто споет тебе погребальную песню?

– Мои враги, – с необычайной серьезностью ответил Гримнир. – Я один на один с долгой ночью моего народа. Девять отцов исчезли, и даже полукровки вроде Бьярки чаще выбирают мир людей. Когда я спущусь в великие залы Настронда, чтобы ждать там звуков Гьяллархорна и конца миров, мое имя и истории о моих деяниях уйдут со мной.

– Пока я жива, твое имя не забудут, – сказала Этайн.

Гримнир обернулся к ней и наморщил лоб.

– Почему? Я причинил тебе зло, подкидыш. Зачем тебе это делать?

– Зло, которое ты мне причинил, укрепило и мою веру. Из-за тебя спала вуаль невежества, под которой я пряталась от мира. И я знаю, что моя судьба связана с этим поразительным островом. Я благодарю тебя за все причиненное зло, хоть и скорблю об убитых, которых ты после себя оставил. Вчера я говорила от чистого сердца: от тебя одни неприятности, ты убийца – и ты гораздо более жесток, чем нужно, но вместе с тем ты преданный, честный и добросовестно держишь слово. Не мне тебя судить, но мне – помнить тебя, к добру ли или к худу, – на ресницах Этайн блеснули слезинки, она опустила взгляд и посмотрела на покрытый краской щит. – Да хранят тебя боги, сын Балегира: и твои, и мой. – И с этими словами она ушла, оставив Гримнира одного.

– Пф. – Он поднял с камней шлем. – Тебя тоже, подкидыш, – прошептал он. – Тебя тоже.

Гримнир вскинул голову на одинокий звук горна. Выпрямился и поднялся на ноги, встав в полный рост на огромном валуне. Покой Томарского леса нарушил внезапный шум тысячи людей, готовящихся к предстоящей битве. Батальоны мрачных гаэлов поднимались из густого подлеска и вязали к поясам оружие; поджарые скотты и облаченные в кольчуги даны доставали мечи и просили прощения у Бога. Горн созывал воронов на войну…

С северного края равнины Клуэн Тар выдвинулось на позиции поделенное на три части войско верховного короля. Слева от него поднималось солнце, и под золотыми лучами ложились на землю длинные тени холмов; утро выдалось ясным, и по васильковому небу, так непохожему на зеленую от свежей травы равнину, плыли перья облаков. В воздухе все еще висел оставшийся с прошлого дня резкий запах гари, но освежающий морской ветерок уносил его вглубь страны. Сквозь этот идиллический пейзаж шли боевым маршем, сотрясая земную твердь, восемь тысяч человек.