Лариса Бортникова - Зеркальный гамбит [сборник litres]

2. Сокращение потребляющего фонда (населения) с тем же коэффициентом.

Поскольку физиологический порог снижения потребления не может превышать минус 2,5 от существующей нормы (см. исследование Петерсонха-Морли), и поскольку тотальный геноцид неприемлем с точки зрения общественной морали, единственным разумным и доступным на сегодняшнем уровне развития биотехнологий выходом из сложившейся ситуации представляется сокращение потребления путем изменения физических габаритов потребителя, иначе – нанонизации. см. Гауссово распределение ростового перцентиля относительно 0,4 метра».

Журнал «Наука и жизнь», 2030 г., сентябрьский выпуск.

«Дорогая Сонечка, маленьким быть, оказывается, так невыносимо для моей психики, что я решился навсегда перебраться из Питера в резервацию. Надеюсь, когда-нибудь ты простишь меня за мой выбор. Поцелуй Любочку, передай привет родителям. Скажи Шуликину, что я на него не в обиде и те сто рублей тоже давно простил».

Из неопубликованной переписки писателя-фантаста Вадима Тревожного. 2062 г.

В вагоне холодно. Дыши не дыши на стекло – не оттает. Будто вместо окна – цельноотлитая слюдяная плита. По краям, ближе к раме, наледь толстая, бугристая, вся в застывших потёках мазута. Кое-где иней оплыл пятнами, истонынился неровными островками – видно, прежние пассажиры норовили протопить пальцами лёд, продышать «глазок», выглянуть наружу. Чудные. Чего там смотреть? Метель, да позёмка, да нахохлившаяся голым орешником насыпь. Столбы и сосенки. Всё бегут, бегут навстречу поезду, как оглашенные. Зачем бегут? Куда? Стояли бы себе на месте, хвастали друг перед другом снежными папахами. Елки-полковники, сосны-генералы, столбы-маршалы… Верховодит ими мороз-воевода. Строгий, неулыбчивый, в овчинную шубу до пят одет, в валенки. Большой сам из себя. Вагонная стужа, окна-льдины, иней на подоконниках и откидном столике – его рук работа. Добрым людям в это время положено дома сидеть, у печки пятки греть, кочергой угольки шевелить – нечего туда-сюда шататься по декабрю. А коли отправился в путь-дорогу – терпи. Пассажиры купейного вагона, на заиндевевшем боку которого едва проступает надпись «Саратов – Москва», терпят. Терпит солдатик, большой, шебутной, сам весь конопатый, румяный, с зелёным околышком на цигейковой форменной ушанке. Девушка рядом тоже терпит, хоть и несладко ей в бедном пальтишке на рыбьем меху. Девушка тоже большая. Хотя это как посмотреть. В нанопериметр такую без спец-подорожной вряд ли пустят, а на деревенский глаз, ко всему большому привычный – синичка-невеличка, от земли едва видать. Такую ставить разве только в страусятник – с крупным рогатым ей не управиться. В девушке сантиметров сто шестьдесят с кепкой. Хотя с кепкой из малинового мохера, не прикрывающей даже уши – все сто шестьдесят три. Стынет бедная, ёрзает туда-сюда, стучит зубами, но терпит. А куда деваться? Терпит и старичок, который (вот ведь странное дело) маленький по-настоящему. Откуда он такой в большом поезде взялся? Поди, чудак учёный. Шастают по резервациям, просят спеть или сплясать. Записывают всё на камеру. Вот и этот, наверное, из таких горе-писунов. Летал бы, как все наны, своим нанолетом, не дрожал бы сейчас, не синел бы щёчками, носиком бы не швыркал. А раз любопытный такой, то пусть терпит вагонную стужу, как все остальные.

Холодно. Титан едва теплый. К полуночи разойдётся, но пока надо потерпеть. Исида Павловна Огнева тоже терпит. Сидит слева возле окна, занимая собой половину нижней полки. Сидит в собачьей косматой полушубке, поверх полушубки платок пуховый, повязанный, само собой, крест-накрест. На голове – надвинутый на самый лоб платок шерстяной: жёлтый, с бахромой. Узел туго затянут на макушке. Концы платка торчат в разные стороны, словно рожки. От этого сморщенное суровое лицо старухи похоже на козлиную морду. На коленях у Исиды Павловны коричневый армейский сидор. Держит она его крепко. Даже если кто захочет, не выхватит. Вон, солдатик напротив… Шапку пограничную снял, на верхнюю полку забросил. Лысый совсем, даже дозволенный уставом оселедец сбрит начисто, но и так видно, что рыж и прохвост – таким доверять нельзя. Но сидор ему не выхватить ни за что. Разве что сперва убьёт. Но это ещё бабушка надвое сказала, кто кого убьёт. Исида Павловна – женщина старая и большая. Очень большая даже по колхозным понятиям. Росту в ней один метр девяносто шесть сантиметров, а весу – сто двенадцать кило. Вес свой Исида Павловна знает в тютельку. Раз в неделю, когда по графику положено взвешивать подрощенных телят, Исида Павловна заходит сперва сама, а потом и вместе с подопечными на весы. Потом из цифры на табло отмину-суешь сто двенадцать – и вот тебе получился теленок. Без Исиды Павловны телята взвешиваться не желают, упираются и тычутся лбами в технику – сломать могут. Хотя всякие телята есть… Спокойные тоже есть. Сообразительные. Особенно бычки. Те сразу понимают, когда на весы, а когда на бойню. Исида Павловна крепче прижимает сидор к животу. Там у неё очень важные гостинцы – яиц свежих два десятка, кочетов ощипанных и потрошёных (сама щипала, потрошила тоже сама) три штуки и бычий ливер. За ливер она долго ругалась с завхозом Гаврюшиным – тот тыкал пальцем в график трудодней и кричал, что ливера ей не положено – не заработала она на ливер. Вот грудинки – сколько душа пожелает. А ливер – нежный продукт, его, в отличие от мяса, выбирают по оброку целиком. «Так не себе ж. Как раз в столицу повезу. Гостинец», – хмурилась Исида Павловна и трясла Гаврюшина за грудки. Тот трясся, болтал головой влево-вправо, щёки его – обвислые и щетинистые, как у хряка Косинуса – колхозного любимца, колыхались, но позиций завхоз не сдавал. «Яиц взяла? Взяла… Курятины я тебе выписал. Чего ж ты душу из меня выматываешь?» Но всё равно не выстоял. Против Исиды Павловны даже председателю непросто удержаться. Во-первых, она человек уважаемый, в сельхоз-резервации «Лесные дали» уже почти сорок лет. Во-вторых, работница, каких поискать. А в-третьих, очень… ну очень внушительная женщина. Большая. Серьёзная. Старая.

«Подавись!» – Гаврюшин ощупывал лицо и ругался, однако бычьих яиц, печени и мозгов выписал. «Белорыбицы бы ещё», – заикнулась Исида, но, увидев, как завхоз схватился за сердце, махнула рукой. Решила, что раз такое дело, придётся брать вместо белорыбицы самогон. Самогон, чай, везде пьют. Завёрнутая в махровое полотенечко двухлитровка уложена на самое дно мешка, булькает себе тихонечко под праздничным костюмом-двойкой, который Исида пошила ещё три года назад, но так ни разу и не надела. Вот теперь и случай представится. Едет Исида Павловна ежемесячным пассажирским поездом сперва до Казанского, а оттуда уже и в саму Наноскву к Огневу Сергею Викторовичу, своему… эээ, тут как правильно рассудить? Вроде и внук он ей родной, Витькин сын (Витьку Исида родила в шестнадцать и тут же, как и было предписано, сдала под госопеку), но совсем ведь чужой человек. И сыночка-то толком не узнала – сперва виделась раз в год, а потом только перезванивались по праздникам, а Серёжку… то есть Сергея Викторовича (по телевизору его когда показывают, очень уважительно всегда по имени-отчеству называют)… так вот Сережку только разик на ладошке и понянчила, когда Витька с ним и с женой вдруг в гости нагрянул. Весь колхоз сбежался поглазеть на нежданных гостей. Наны уже тогда в резервации наведывались нечасто, а уж тем более, чтобы наносквичи, и чтобы не в правление, где специальные помещения приспособлены, а в саму деревню, в настоящую избу, для маленьких ну никак не подходящую. Деревенские – народ пытливый, любопытный. Две слободы в полном составе явились к ужину. Расселись чинно по стульям и лавкам, таращились во все глаза, как Исидин наносынок справляется с ложкой, как черпает ею уху, ухватившись за деревянный черенок, будто за весло. Как каравай червивит, выковыривая из мякоти крошки. Хихикали, толкались локтями, разглядывая столичную наночку, что истошно улыбалась, уставившись на тетёшкающую внука свекровь. Младенец целиком помещался на бабкиной жёсткой ладони. Спать его Исида в коробку для шитья пристроила. Хорошая коробка. Удобная. Написано на ней что-то латынскими буквами и котятки нарисованы. Витьку с женой Исида уложила по-царски, на пуховые подушки у печи. Хотела сперва диван уступить, да побоялась, что скатятся на пол и убьются гости дорогие. Себе на кухне постелила, чтобы храпом не побеспокоить. Кошку из дома на улицу спровадила, конечно. Ещё с утра, с самого приезда детей. Но Муська через форточку просочилась – говна эдакая. И сразу к коробке швейной. Сережку зубами придавила, заурчала и жрать собралась – за крысеныша молочного приняла. Исида проснулась от визга невестки, метнулась в комнату, чуть не задавила наночку – та, отчаянная такая, хоть и маленькая, кошке морду шпилечкой кромсала и вопила. Исида, конечно, в секунду разобралась. Придушила бы Муську, если б не Витёк. «Животное не виновато, мама. Мы сами оплошали. Потеряли бдительность. Забыли, где находимся». Но сразу жену с ребёнком в нанобиль запихнул и уехал, толком не попрощавшись.