Лариса Бортникова - Зеркальный гамбит [сборник litres]

Изморозь сдохла.

…Нелл втащила Зигварта в шлюз, к доку, упала возле и долго, долго – как ей показалось – лежала рядом. Док оставался без сознания, но дышал. Она прихватила тримиксин из аптечки ровера, но колоть Филу добутамин с глюкозой и стимуляторами ей было страшно. Она примерилась было, поглядела на блеск свежей сменной иглы, выскочившей из барабана медицинского пистолета, и не решилась. Может, он вырубился от холода, а может, от нервов. Она сняла с него маску, когда стабилизировалось давление, и, не найдя ничего острее иглы пистолета, ею распорола скотч. Док застонал. Она оставила его в лифте, на этот раз заблокировав внутренние створки дверей уже с палубы.

Пусть они все полежат там. Я больше никого не выдержу, думала Нелл, поднимаясь по лестнице в рубку.

Лестница была бесконечной и крутой, как скальная вершина. Нелл думала, что упадёт или уснёт где-то на середине, но нет.

Из рубки открывался вид на заснеженную равнину. Прожекторы не горели, и долину, засыпанную чудовищно холодным и очень-очень белым углекислым снегом, освещали лишь бледное сияние небес и, сквозь поредевший снегопад, свет соседней планеты, газового гиганта. Кое-где равнину вспарывали скалы. Нелл видела свой ровер, замерший с откинутым кожухом. Он показался ей маленьким, неуклюжим здесь, посреди чужого мира, но она была остро благодарна ему – даже такой, он вынес её оттуда, выдрал, только сам не дошёл.

Зато я дошла, медленно, сонно подумала Нелл. Она знала, что скоро, после пережитого и под действием лекарств, она отключится, она жила уже на каком-то третьем дыхании, когда усталость становится не помехой жизни, а формой этой жизни, но она не была железной, не была киборгом.

Разве что чуть-чуть.

Семь лет назад, во время пожара на космической станции, она потеряла пятьдесят процентов кожи, получила ожог слизистой и рассталась с одной рукой. Теперь всё это заменяли ей полимеры и композиты. Только потому она смогла дышать в местной ночи, только потому не обморозила лицо и руки. Потому он не смог отбить её замах. Приводы искусственной конечности выдержали всю силу Изморози. Нелл понимала, что, скорее всего, повредила что-то и в руке, и в живой ткани плеча, но это было не важно, это было поправимо, как и разошедшаяся на лбу линия между живой кожей и искусственной.

И прежде чем упасть в кресло и отключиться, Нелл подошла к передатчику и вбила код, короткий и общепринятый в таких ситуациях. Как только он достигнет ближайшей станции, засуетятся люди, наполнится слухами и приказами сеть, оживут дюзы – цепкая машина Корпорации придёт в действие, и через какое-то время корабли с медиками, военными, с агентами ELI явятся сюда.

Могучий код. Но простой.

Четыре. Нелл нажала всего одну цифру и ввела подтверждение, сопроводив его своим идентификационным номером, зашитым в память. Ситуация четыре, технический офицер У нельма Миккельсдоттир.

Нелл вдавила клавишу отправки. Тихий короткий возглас зуммера, подтверждающий передачу.

На деревянных ногах Нелл дотянула до капитанского кресла и рухнула в него, закрыв глаза. И наступила тишина. И темнота.

Олицетворение Солнца, силы закона и порядка, а также подлинной природы ума. Символ духа, который не может быть пленён.

Нет такой цепы, которую нельзя заплатить за скальп короля.

Хуан-Антонио-Сальваторе Первый ненавидел декабрь. Когда Хуан-Антонио-Сальваторе приникал к бойнице и смотрел на снежную стылую простыню, на ржавые пики ветвей, на клинопись пёсьих следов, его охватывала тоска. Тогда, чтобы избавиться от царапающейся где-то в области сердца безысходности, Хуан-Антонио-Сальваторе начинал разговаривать сам с собой.

– Зима пройдёт. Вернутся стрижи-непоседы. Будут кроить синь в неровные лоскутья, – Хуан был романтиком, ему нравилось думать метафорами.

– Это точно. А покушать нашим Высочествам не мешало бы, – вступал в беседу вечно голодный Антонио.

– Угу, – Сальваторе – необщительный, хмурый, отделывался едва заметным кивком.

Трудно быть почти-королём. Ещё труднее быть почти-королём без королевства, без министров, без подданных, без будущего. Хуан-Антонио-Сальваторе Первый старался не вспоминать о том, что этой зимой он впервые так бесконечно одинок. Одинок отныне и навсегда…

Мать с отцом юный дофин совсем не помнил, воспитывался под присмотром двух нянек, которых не любил, но слушался. Свита небольшая, преданная, холила осиротевшего порфироносца, оберегала беднягу от лишних забот, а опекунский совет осторожно готовил наследника к коронации, справедливому правлению, яростным битвам и великим свершениям. Дофин трепетно внимал наставникам и к отрочеству уже вполне осознал великую ответственность, каковая готова была вот-вот упасть на прыщавые юношеские плечи. Королевство его – маленькое, но очень гордое – постоянно подвергалось нашествиям со стороны многочисленных врагов. Помимо врагов королевству непрестанно угрожали болезни и голод. Штудируя героический эпос и историю государства, дофин не уставал изумляться стойкости и отчаянному упорству, с которой его великие предки отстаивали собственное право на престол, а также право подданных жить в благоденствии и довольстве. Впрочем, врагам и напастям упорства тоже хватало, поэтому все исторические события можно было уложить в одно-единственное слово – «война».

Когда на замок напал чёрный мор, дофина укрыли в тайном кабинете, запретив даже высовывать нос за дверь. «Там припасов на три месяца с лишком», – прокашлял премьер-министр, отодвигаясь подальше, чтобы не дай бог не задеть Хуана-Антонио-Сальваторе, возможно, смертоносным дыханием. «Мы станем бить в гонг, чтобы ты знал – ещё есть живые. Когда мор закончится, тебя выпустят. Если же однажды утро встретит тебя молчанием – терпи, сколько сумеешь. Не торопись наружу. А там – пусть поможет тебе слава предков». Дофину казалось, что голос старика нехорошо дрожит, но он постарался об этом не думать и тщательно задвинул засов. Он много спал, мало ел и старательно прислушивался к глухому звону, доносившемуся по утрам из-за дубовой двери. Ещё юноша читал – кто-то заботливый побеспокоился о том, чтобы добровольному узнику нашлось чем занять себя. Толстый философский трактат, предпоследний из стопки, был освоен наполовину, когда вместо рассветного «бом-бом-бом» замок поприветствовал наследника престола свистящей тишиной. Дофин ещё целую неделю надеялся, прижимался ухом к холодным доскам, пытался уловить хоть какой-то звук, а потом смирился. Он так и не дочитал книгу, полагая, что теперь отвлечённые знания ни к чему. Зато он упражнялся в фехтовании и почти затупил сабельку о каменную колонну. Именно тогда дофин научился разговаривать сам с собой. Он сделал бы это гораздо раньше – разнопоименованные сути внутри него давно уже интересовались друг другом, но совет строго-настрого запрещал, мотивируя вероятностью расщепления личности. Теперь Хуану – Антонио – Сальваторе ничто не мешало, и он разделил себя на три составляющие. Возможно, вот это растроение и позволило дофину не сойти с ума, а наоборот, заставило уложить сабельку в ножны, собраться с силами и выбраться наружу, покончив с объедками и даже с настоящим кожаным ремнём, оказавшимся неожиданно вкусным.