Глен Кук - Хроники Черного Отряда: Книги Мертвых [сборник litres]

Сари, Гота и Хонь Тэй уже поджидали Тобо на другом берегу сознания. И все три заявили ему, что в случившемся виноват исключительно он сам. Он мог бы этого избежать, просто поступив правильно.

Его предупреждали. Но он не прислушался.

Никогда еще Тобо не видел Сари в такой глубокой печали.

После того как Костоправ улетел, Госпожа несколько дней легко справлялась с искушением. Она постоянно напоминала себе, что нужно лишь продержаться до возвращения мужа. К тому времени Дщерь Ночи уже перестанет быть мессией обманников. И превратится просто в Бубу.

Рассудок велел Госпоже быть терпеливой. Но эмоции не знают терпения. Эмоции грозили захлестнуть ее с головой. И, несмотря на опыт всей ее долгой жизни, эмоциям удалось одолеть самоконтроль.

Она сломалась всего лишь через четыре дня.

Госпожа быстро выглянула в коридор, желая убедиться, что ей никто не помешает, затем уселась на стул возле кровати дочери. Отыскала конец цепи чар, не дающих девушке проснуться, и принялась распутывать. Работала она быстро и сноровисто. Все эти четыре дня Госпожа изучала оковы Бубу.

И чары спали с такой легкостью, как если бы она сплела их сама.

Госпожа действовала с несвойственным ей наивным волнением. Та ее часть, что закалилась в суровом реальном мире, высмеивала детскую непосредственность другой половины. Таков мир. Ее мир. Реальный мир. И нет оснований ожидать от него чего-то хорошего.

Глаза Бубу вдруг распахнулись с быстротой механизма. Они оказались того же цвета, что и раньше, но они не были ее глазами. Или глазами Костоправа. Они были холоднее, чем глаза Госпожи в те моменты, когда она совершала самые жестокие поступки. Это были глаза змеи, наги. Или божества. На мгновение Госпожа застыла, подобно мыши, угодившей под взгляд удава. Потом проговорила:

– Я неисправимый романтик. А романтика – это непоколебимая убежденность в том, что в следующий раз все будет иначе. – И она попыталась перехватить инициативу, пока девушка была еще слишком слаба физически, чтобы действовать.

Но Госпожи уже коснулась ее влюбляющая аура. Коснулась столь незаметно, что поначалу она этого даже не осознавала. Пока не стало слишком поздно.

На Госпоже не было одеяния Ворошков. И укрыться от беды ей было негде.

Где-то внутри ее возникла слабая, медленно нарастающая вибрация. Госпожа видела, как одновременно с усилением этой дрожи Дщерь Ночи наполняется силой богини. И был в этой вибрации оттенок злорадства. Госпожа поняла, что ее нерастраченные материнские чувства были обнаружены и подвергнуты манипуляциям. Очень тонким и очень долгим. Настолько тонким, что она ни о чем не подозревала. И что еще хуже, она оказалась не готова адекватно отреагировать на любую неудачу.

Тем не менее она обладала железной волей, и для тренировки этой воли у нее были века.

Имелся лишь один ответный ход.

Госпожа мгновенно приняла самое жестокое решение в своей жизни. Она будет сожалеть о нем всегда, но сейчас знает, что лишь эта мера оставит наименее болезненные раны.

Госпожа из Чар веками училась выполнять свои решения, даже самые жуткие, быстро. И столько же времени училась мириться с их последствиями.

Она вынула из-за пояса вещь, напоминавшую о ее недолгом пребывании в должности Капитана Черного Отряда. Рукоятку кинжала венчал серебряный череп с рубиновым глазом. Этот рубин всегда казался живым. Госпожа медленно подняла оружие, пристально глядя в глаза Дщери Ночи. Ощущение присутствия Кины непрерывно нарастало.

– Я люблю тебя, – ответила Госпожа на вопрос, ни разу не заданный и живущий лишь в сердце девушки. – И буду любить вечно. Но не позволю тебе погубить мой мир.

Госпожа могла это сделать, несмотря ни на что. Ей доводилось убивать, еще когда она была моложе дочери, лежащий сейчас под ее ножом. И по менее веским причинам.

Она ощутила, как в нее прокрадывается безумие. Попыталась сосредоточиться.

Она могла убить, потому что была абсолютно уверена: ничего лучшего сделать нельзя.

И Кина, и Дщерь Ночи отчаянно пытались сломить ее волю. Но кинжал неумолимо приближался к груди девушки. А Дщерь Ночи уподобилась загипнотизированной жертве, будучи не в силах поверить, что клинок в руках Госпожи продолжает опускаться.

Острие коснулось одежды. Пронзило ее, затем – плоть. Коснулось ребра. Госпожа переместила вес тела, чтобы вогнать лезвие между костями.

Она ничего не успела ощутить. Удар – ей показалось, что он был нанесен по голове справа, – оказался настолько мощным, что отшвырнул ее на несколько футов и впечатал в стену. Сомкнулся мрак. И на мгновение она увидела сон, в котором пыталась задушить свое дитя, а не пронзить кинжалом.

Когда несостоявшуюся убийцу отбросило к стене, Дщерь Ночи ощутила, как ее грудь залило пламя. Она закричала. Но мучительная боль исходила не от раны. Причиной стал черный взрыв в ее сознании, внезапная волна острых осколков, на которые разлетелись тысячи мрачных снов, и скрежет более пронзительный, чем у тысячи острящих мечи точильных камней, и ярость столь безбрежная, кроваво-безумная, что заслуживала имени Пожирательница Миров.

Этот удар был настолько силен, что и ее подбросил вверх и в сторону. Дщерь Ночи распростерлась поперек неподвижного тела родной матери. Но она этого не знала, потому что потеряла сознание еще до того, как ее телом вновь овладело земное притяжение. В комнате резко запахло кладбищенским тленом.

Гоблин отчаянно рвался вперед вдоль темной лестницы. Я едва поспевал; дважды кричал ему, чтобы летел не так быстро. Хотя на мне было черное одеяние Ворошков, скользящие удары о стены сильно действовали на нервы.

Мы не добрались даже до ледяной пещеры, где лежала Душелов, когда я не выдержал и крикнул, чтобы он остановился. И – чудо из чудес – на сей раз Гоблин меня услышал. И отреагировал, когда я сказал, что необходимо вернуться.

– Что? – Его шепот отозвался эхом, точно в старинном склепе.

– Мы не можем спускаться в темноте. Потому что изобьем себя до потери сознания, прежде чем доберемся. А если и доберемся, то не будем соображать.

Гоблин издал звук, означающий неохотное согласие. Он и сам испытал парочку весьма неприятных столкновений.

– Нужно вернуться за лампами.

И почему я позабыл о столь очевидном? Наверное, потому, что был слишком занят, стараясь учесть все до последней мелочи.