Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

Мануэль Гонсалес родился и вырос в Толедо и происходил из зажиточной семьи. Глядя на него, никто бы не подумал, что парнишка состоит в испанской армии. Но он в ней состоял, хотя один бог ведает, сколько пришлось заплатить за то, чтоб его туда взяли. Ни малый рост, ни хлипкое телосложение не мешали ему быть хорошим знатоком оружия, доспехов и всего, что с ними связано. Гонсалес мечтал стать оружейником и с одного взгляда мог распознать, какого мастера работы тот или иной клинок, кем сделаны доспехи и так ли уж хорош попавший к нему в руки арбалет. На привалах, на постое все тащили ему для починки поломанное снаряжение. Брал Мануэль недорого, а чинил надёжно, работал, если можно так сказать, из любви к искусству. Тяжёлое оружие было ему не по руке, зато всё, что стреляет, было по его части. Луки, арбалеты, репетиры, аркебузы – не важно что: в стрельбе он не имел себе равных. Сейчас его аркебуза – облегчённая кавалерийская двустволка-бокевера [26] Бокевера ( старонем . bockewere) – двустволка-вертикалка. штучной нюрнбергской работы на расшитой серебром широкой бандельере – стояла у лежанки. Старые служаки бывали весьма удивлены, узнавая, что этот контуженный дохляк не только здорово стреляет, но и режет по металлу, гравирует, пишет, читает и говорит по-испански, по-французски и по-фламандски. Именно поэтому брат Себастьян уже четвёртый год предпочитал брать в свои спутники этого тщедушного человечка. Инквизитор имел право брать с собой кого угодно – секретаря, солдат и даже палача, – всякий наместник или бургомистр по первому слову священника, наделённого такими полномочиями, обязан был предоставить в его распоряжение любые силы и средства. И всё же Себастьян предпочитал возить с собой проверенных людей, а испанцам доверял больше, нежели местным.

Родригес хотел ещё что-то спросить, но в этот миг на лестнице послышались шаги, дверь распахнулась и в комнату вошёл брат Себастьян, бесшумный, словно привидение, только еле слышно шелестели полы его власяницы. Невозмутимо оглядел всех пятерых, шагнул к лежанке, на которой спал Киппер, и потряс его за плечо.

– Вставайте, сын мой, – мягко сказал он, когда тот наконец продрал глаза. – Снег кончился, всё замёрзло. Нам пора в дорогу. Я распорядился, чтобы нам подали завтрак и седлали лошадей.

Он вновь окинул взглядом всех солдат, кивнул им, спрятал мёрзнущие пальцы в рукава и удалился.

Родригес, поймавший заветную фляжку, собрался было дохлебать со дна остатки водки, но посмотрел на серую физиономию Киппера и сжалился.

– Выпейте, señor десятник, – сказал он, протягивая ему флягу. – Выпейте. Похоже, нам предстоит долгая охота. Кто знает, чем она кончится…

Внезапно послышался стук – это Анхелес перехватил свой кинжал и с размаху всадил его в середину стола, прямо в гущу колоды рубашками кверху рассыпанных карт. Оглядел остальных, неспешно пошатал и выдернул засевший клинок.

На острие ножа застряла карта.

Туз пик.

Пробитый.

Родригес нахмурился, пригладил пальцами усы и нахлобучил шапку. Сплюнул.

– Не к добру, – сказал он коротко, подхватил свою алебарду и вышел вон.

Холод и ветер.

Ветер и холод.

Всюду были только они.

Под чёрными дождями цепенело тело, и Фриц шёл, уже не думая, куда идёт. Он просто шёл. Одежда его обтрепалась. Он сделался расчётливым и наглым и, уже нисколько не стесняясь, смело протягивал в трактирах руку за подачкой, глядя посетителям в глаза, злой и голодный, как крысёнок. Никто из тех, кто помнил его по Гаммельну, теперь не признал бы в нём того Фридриха Брюннера, каким он был совсем недавно. Его гоняли и пытались бить, но Фридрих возвращался. Возвращался, чтоб украсть, чтоб подработать, чтоб продать сворованное в других деревнях. Теперь он воровал, уже не опасаясь, что его поймают и побьют. Бывало всякое. Уроки Шныря не прошли даром. Страх стал его оружием. Страх подгонял его, усиливал чутьё и зрение, страх помогал открыть засов при помощи кинжала, найти укромную лазейку на ночь, распознать ловушку и вовремя смыться, если дело начинало пахнуть жареным. В этом деле не раз и не два ему помогали знаки «азбуки бродяг» на стенах и заборах.

Но были и другие перемены. Теперь, если Фриц не знал, куда ему идти, он просто замирал на перекрёстке, затаив дыхание, раскинув руки, словно флюгер, и полузакрыв глаза; стоял и слушал, что ему подскажет странное холодное чутьё , которое с недавних пор проснулось в нём. Оно вело его, как стрелка компаса, и было сродни его умению зажигать свечу словами. Оно всегда подсказывало путь.

Правдивый?

Ложный?

Он не знал и потому не верил. Проверять, однако, не было возможности – семь призраков с монахом во главе преследовали его каждую ночь во сне, и Фридрих вскакивал наутро, чтоб продолжить путь, храня за пазухой свои сокровища – кинжал по имени Вервольф и жёлтый, поистёршийся на сгибах и углах листок с портретом травника. Иногда Фриц глядел на него, если было особенно тяжко, разговаривал с ним, и ему становилось спокойней. Травник ждал его: почему-то Фриц был в этом уверен. И поэтому он шёл, упрямый, грязный, с непокрытой головой, и дороги, верста за верстой, ложились под его босые пятки.

Всё равно обратного пути ему не было: позади не оставалось ничего.

Только холод и ветер.

Ветер и холод.

Он шёл.

Наутро снег утих. Мир побелел совсем по-зимнему, и пускай в холодном воздухе не чувствовалось морозной сухости, ясно было, что зима не за горами. Было тихо, только водопад шумел у каменной чаши. Луч утреннего солнца бил в окно, окрашивая комнату зелёным сквозь бутылочные донца, и когда Золтан выглянул из-под одеяла, дом имел самый странный вид, какой только можно представить.

Усталость и невзгоды минувшего дня сделали своё: остаток ночи Золтан проворочался на нарах, но уснуть не смог, лишь впадал время от времени в тяжёлое глухое забытьё. Что касается Жуги, то он, похоже, не ложился вовсе. Как только удалось успокоить девушку, он загорелся мыслью истопить ей баню и до самого рассвета топал за стеной, таская воду и дрова. Об ужине все как-то незаметно забыли. В соседней комнате оказалась не то старая кухня, не то в самом деле баня (интереса ради Золтан заглянул туда). Там были печка с каменкой, большой котёл и даже лавки, вот только старый деревянный водосток давно разрушился, швы разошлись, доски прогнили, и вода сюда не поступала. Пока травник возился с плитой, девушка недвижно сидела на кровати, закутавшись в одеяло, и бросала изредка в сторону Золтана опасливые взгляды. Чуть только печка протопилась, она сгребла одежду в охапку и удалилась мыться, затворившись изнутри. Из-за двери донёсся плеск воды. Зашипел пар. Золтан потянулся и зажмурился. «Тоже помыться, что ли? – подумалось ему. – Старею…»