Дмитрий Емец - Дверь на двушку [litres]

Наконец Афанасий добрался до нужной ему государственной конторы, принимающей отчеты. Какая-то женщина в очереди делала все то же, что делал Афанасий. Вместе они пытались сесть на один стул, потом, сердито косясь друг на друга, хотели повесить одежду на одну вешалку – и это при том, что были и пустые вешалки. Потом он встречал ее у тех же аппаратов с кофе, потом на лестнице.

«Просто как приклеились мы друг к другу!» – раздраженно думал Афанасий, на всякий случай проверяя женщину на присутствие скрытой магии.

Чем дальше, тем сильнее Афанасий ощущал ее родство с собой. Она тоже с виду была жалеющая себя эгоистка, и тоже беспокойная, и отчасти великодушная, и театральная – и тоже отзывалось вот это все, хорошо ему понятное и близкое. И тоже благородно-страдальчески косилась на Афанасия, не понимая, зачем он все время торчит рядом. (Хотя торчала-то она!!!) Афанасий перешел на другой этаж, чтобы оказаться от своей копии подальше. Ему надо было серьезно подумать о Гуле. После того как Гуля побывала на двушке и потеряла своего эльба, она была вялая, как тряпочка. Иногда по привычке пыталась о чем-нибудь спорить, но проигрывала – и от этого только падала и падала духом. Люди, привыкшие получать от Гули разного рода бонусы – а она много раздаривала, многим помогала, материально тащила кучу своих родных и т.д., – теперь обижались на нее. Прежде всем казалось, что Гуля бездонный колодец, из которого можно вечно черпать. И тут колодец взял и обмелел! Безобразие!

На Афанасия Гуля не обижалась, не ссорилась с ним, хотя, конечно, порой принималась укорять. Но это были укоры не страшные, лишенные силы. Афанасий видел, что Гуля в нем нуждается, причем больше, чем прежде. Раньше у нее были два сокровища – способность выигрывать споры и Афанасий. А теперь сокровище осталось одно – Афанасий.

Радости оттого, что она побывала на двушке , Гуля не испытывала ни малейшей. И когда Афанасий говорил: «Ну там же здорово! И может, когда-нибудь ты снова там окажешься!», Гуля восторгалась не более, чем если бы ей обещали показать Чертаново или Бутово.

Ближе к вечеру Афанасий вернулся из Рузы, сидел у себя в комнате и просматривал бумаги. Из-за того, что когда-то они неосторожно оформили ШНыр как детский сад, с них теперь требовали отчеты по ста формам, сертификаты на питание, образовательные нормы и кучу всяких бумаг. Решить все вопросы магическим путем не получалось. Едва устранишь с помощью русалки одну проблему – как приходит еще бумажек десять с распоряжением срочно предоставить пробы песка из песочниц для анализа на яйцеглист или требование, чтобы все дети старше трех лет участвовали в конкурсе патриотической песни.

И вот теперь Афанасий сражался с бумагами, мечтая на следующую дошкольную комиссию отправить вместо себя Кузепыча, квадратный подбородок которого очень нравился главе районного образования, женщине, имеющей пристрастие к хозяйственным дуболомам.

Пока же Афанасий изобретал отписки и думал о Гуле. Гуле было уныло, и, сшитый с ней одной нитью, скованный одной цепью стараниями Дионисия Тиграновича, Афанасий разделял сейчас ее тоску и ее боль. Но справлялся он с этой болью лучше, чем Гуля. У Афанасия был ШНыр, была двушка , а у Гули – только ноющая мама, которая не понимала, почему раньше продукты в холодильнике всегда были, и деньги на карточке тоже, а теперь все это куда-то исчезло. И мама не то чтобы Гулю в чем-то винила, но всплескивала руками, ужасалась и страдальчески повторяла: «Мы будем экономить! Мы перейдем на черствый хлеб!», а затем, перепугав весь магазин непременным требованием черствого хлеба, покупала на последние деньги какие-нибудь деликатесные фрукты, мясную вырезку, дорогущий кофе или что-нибудь в этом духе.

Ко всем прочим радостям у Гули еще и зубы разболелись. Раньше можно было поспорить – и эльб бы все исправил, а теперь это требовало и затрат, и времени, и терпения. Стоматолог был огромный, толстый. Каждый палец как сарделька, дважды перетянутая проволокой. В животе у него бурчало – нежно, переливчато, точно ребенок дул в свистульку, наполненную водой. Гуля сидела и слушала успокаивающую мелодию его живота.

– Говорить не надо! Просто мычите! У вас все хорошо?

– Мммм! – мычала Гуля, из чего стоматолог заключал, что у Гули все невероятно прекрасно.

– Вы, девушка, не волнуйтесь! Кушать можно сразу! Материалы современнейшие. Полчасика буквально пройдет! – утешал стоматолог.

– Ммм! – с ненавистью мычала Гуля.

Он что, совсем глупый?! Неужели первое, что захочет сделать бедная худенькая девушка, вышедшая от стоматолога, – это накинуться на еду и жадно «кушать, кушать, кушать»?! Но живот стоматолога бурчал завораживающе, и она закрывала глаза. Сидела с закрытыми глазами и думала, что первое, что она действительно сделает, когда слезет с этого кресла и отойдет от заморозки – это позвонит Афанасию и будет ему жаловаться.

Когда тебе двадцать с небольшим, от любви ты ждешь радостей и приключений, а тут были нытье и слезы, и у Афанасия это восторгов не вызывало. Как-то, прочитав одну хорошую книгу, он узнал, что всего существует пять языков любви. Прикосновения, слова поощрения, помощь, подарки, время. Причем в подавляющем большинстве случаев человек говорит только на одном-двух языках любви, и часто эти языки не совпадают, и получается, что два близких, соединенных навеки человека говорят на разных языках. То есть ты, например, хочешь, чтобы жена тебя обняла (язык прикосновений), а она готовит тебе обед из семи блюд, не понимая, что на еду тебе наплевать. И на чистые рубашки тоже. Это хорошая мишень для арбалета, не более того. В результате обоим кажется, что с ними расплачиваются фальшивой монетой.

Вот и Афанасию сейчас мечталось, чтобы Гуля была всегда радостной, не жаловалась и бродила бы с ним по городу. И одновременно не мешала бы днем работать, потому что женщина, которая каждую секунду тебя дергает и мешает работать, кошмарна. Гуле же гулять не хотелось, и обнимать его тоже, и называла она его принцем все реже – а только ныла, ныла, ныла…

«И почему люди не могут договариваться? Это же так просто! Ну, типа сказать: ты меня обнимешь, а я послушаю твое нытье двадцать минут и потом схожу с тобой в магазин за какой-нибудь якобы очень нужной фигней, без которой прекрасно можно обойтись!» – думала одна часть Афанасия.

«Как почему? Да потому, что ей сейчас плохо! В душе у нее огромная пустота от эльба, которая ничем еще не заполнилась. Человек должен разговаривать. Он проговаривает свою боль, она от него отделяется и – фьють! – на помойку!» – отвечала ей другая часть, менее капризная.

Внезапно, где-то посреди всех этих мыслей, взгляд Афанасия упал на железную коробочку, которая, поблескивая, глядела на него с полки. Когда-то это была коробочка от согревающей спортивной мази, но ныне краска давно содралась, и теперь про мазь помнил только Афанасий, чей мозг хорошо запоминал различные, не имеющие никакого практического смысла детали.