Дмитрий Скирюк - Драконовы сны [litres]

– Ну так уж и хвать, – вслух усомнился кто-то, и Вильям разглядел у костра ещё один неясный силуэт. Травник выступил из темноты и подошёл к костру. – Так, значит, ты и есть тот самый Олле?

– Конечно, это я. Или есть ещё один Олле?

– Вильям рассказывал о тебе, но мне этого мало. Кто ты такой? – спросил, помедлив, Лис. – Кем ты был раньше?

– Кем я был? – переспросил тот. – Гордецом и ветреником. Что ни слово, давал клятвы. Нарушал их средь бела дня. Засыпал с мыслями об удовольствиях и просыпался, чтобы их себе доставить. Пил и играл в кости. Сердцем был лжив, лёгок на слово, жесток на руку, хитёр, как лисица, ненасытен, как волк, бешен, как пёс, жаден, как медведь. А ты? Кто ты такой? Вертлявый глупый хлопотун! Встал на голову, чтоб увидеть ноги, ха! Дурак!

– Что ты хочешь этим сказать?

– А то, – осклабился циркач, – что всем вам придётся поиграть.

– Поиграть? – насторожился травник. – Во что?

– В весёлую игру. Угадайка называется. Один из вас – не тот, что говорит. Другой – не тот, что думает. Ещё один – не тот, что должен быть.

– Не понимаю.

– И не поймёшь, пока не вспомнишь всё.

Канатоходец смолк, но вскоре опять захихикал:

– Брось псам свои никчёмные лекарства. Я позабочусь, чтобы этой бедной девочке в фургоне приснилось что-нибудь хорошее. А сейчас, извини, но мне пора идти.

Вильям не успел моргнуть, как Олле подхватил свой зонтик и исчез.

Жуга некоторое время сидел перед костром, бездумно вороша прутиком холодный пепел.

– Он и вправду безумен, но в его безумии есть метода, – пробормотал он, с хрустом разломил сухую ветку и бросил половинки в костёр. – Угадайка, значит… Ну что же, поиграем.

Морозным утром следующего дня повозка двинулась в дальнейший путь. Сидеть в фургоне было холодно, Нора, фермерский мальчишка и Вильям то и дело соскакивали размять ноги и согреться. Иоганн после выпитого пива страдал расстройством головы и лежал в углу повозки, отзываясь похмельным стоном на каждый её подскок. Арнольд был тоже хмур и молчалив, но, в отличие от крестьянина, всю дорогу шёл своим ходом, надеясь, что морозный воздух выветрит хмельные пары. Одна лишь Эрна не теряла бодрости и правила, сидя на козлах. Смирная гнедая лошадь по кличке Лола шла неторопливым шагом, колёса с лёгким хрустом крошили застывшую грязь. Вдоль дороги, за фургоном, вертя хвостом и стрекоча, непрошеным попутчиком неотрывно следовала сорока.

Вильям завернулся в плащ и сидел, прижавшись к бортику повозки. Был он задумчив и неразговорчив, временами разворачивал на коленях лист пергамента и водил пером, кривясь, когда чернила расплёскивались от тряски. После ночи на холодной земле бард чувствовал себя неважно, вдобавок от переживаний у него жутко разболелась голова. Он мог бы посчитать события прошедшей ночи сном, но два обстоятельства заставляли верить в реальность случившегося – во-первых, поутру он опять обнаружил следы у бревна, а во-вторых, всё это и впрямь походило на проделки Олле. Вот только вёл себя канатоходец странно и говорил загадками.

Похоже, те же мысли донимали травника – завернувшись в одеяло, он сидел на передке фургона и тоже молчал, изредка перебрасываясь с Эрной парой фраз, скорее из вежливости, чем от желания поговорить. Вильяму иногда хотелось подойти к нему и намекнуть невзначай, мол, он тоже в курсе дела и всё видел, но что-то его останавливало. Вильям прекрасно понимал, что травник не считает его союзником и вряд ли станет делиться своими соображениями. Размышляя таким образом, бард снова развернул пергамент, где среди стихов, обрывков фраз и черновых набросков записал слова ночного гостя: «Один – не тот, что говорит. Другой – не тот, что думает. Третий – не тот, что должен быть».

О чём говорил канатоходец?

Их пятеро (наверняка крестьянское семейство акробат не брал в расчёт). Вильям не лгал насчёт себя и потому определённо знал, что первым из троих он быть никак не может. Насчёт второго и третьего у него были сомнения. Думать о себе он мог что угодно, но слова циркача дали барду новый повод усомниться в собственном таланте: в мешке, сгоревшем в фургоне, помимо дюжины сонетов был набросок стихотворной драмы, который он так и не закончил. Вильям знал его на память, хотя по большому счёту всё это не стоило восстанавливать. Жаль было другого: в мешке лежала купленная им по случаю книжица за авторством некоего Маттео Банделло. Итальянского Вильям не знал, но даже краткий пересказ истории незадачливых влюблённых из Вероны так впечатлил барда, что он решил сделать из него драму или даже трагедию. Теперь все надежды рассыпались прахом вместе с книгой и корявыми набросками перевода. В актёрском ремесле он тоже не достиг высот, и причин для того, чтобы принять слова циркача на свой счёт, было предостаточно. По поводу своего местопребывания у барда тоже имелись некоторые соображения. Что толку болтаться среди акробатов в надежде отточить мастерство сочинителя? Кроме треньканья на потеху толпе от него ничего не требовалось. Так и эдак получалось, что Олле мог иметь в виду именно его.

Вот только чего ради Олле решил, что травнику необходимо это знать?

Так и не найдя ответа, Вильям начал перебирать остальных своих спутников, но запутался и решил плюнуть на это дело и вздремнуть, пока есть такая возможность. Он поплотнее завернулся в плащ, надвинул на глаза капюшон и вскоре уснул.

Несмотря на ощутимый холод, Телли не решился выйти из повозки – утром он с досадой обнаружил, что у него отвалилась подмётка и теперь башмак при каждом шаге черпает снег. Нахохлившийся, словно белая ворона, Тил сидел, вертя в руках разодранный башмак, и с завистью поглядывал на остальных. Поймал взгляд травника – тот отвернулся и тихо сказал что-то сидящей рядом фермерше.

– Что, малец, башмак прохудился? – посочувствовала Эрна. – Пошарь в мешке, вон, у Иоганна в изголовье – там дратва и крючок. Сумеешь сам?

– Попробую, – буркнул тот.

– Давай покажу, – дёрнулся Биттнер.

– Я сам.

Вызвав новый поток стенания и оханья, Тил вытащил из-под крестьянина мешок и разыскал сапожный инструмент. Счистил грязь с башмака, уселся поудобнее и занялся починкой, чертя ладони смоляными перетяжками. Работа продвигалась медленно, шов шёл кривой, но старые отверстия ещё виднелись в изношенной коже, и Тил постепенно воспрял духом. Он шил, украдкой поглядывая то на спящего Вильяма, то на девушку, то на травника. Как будто почуяв, что за ним наблюдают, Жуга оглянулся, задержал свой взгляд на мальчишке и отвернулся.