Ирина Лазаренко - Хмурь

Я не мог понять, почему Костяха взяла с собой их, а не еще одну бабу с ребенком, но Костяха-то, похоже, как раз бабу с ребенком и взяла. А женщины сердятся на варчиху, потому как из-за её любовных приключений кому-то из них пришлось остаться в поселении на плато.

Значит, Гном точно не из Подкамня, понимаю я, ему бы просто не позволили там появиться на свет, ну или удушили бы в раннем детстве. Значит, его родители тоже сбежали куда-то, а потом… потом была война, и Гном остался один.

Выходит, не зря наши наставники держали его подальше от варок, отправляя куда угодно, только не на север. И канцелярия тоже всё понимала. Они не свои тайны стерегли, как мы с Гномом думали прежде, они его оберегали от соплеменников.

Но теперь-то Гном в Подкамне! И это я его туда отправил!

Костяха объявляет привал еще засветло. Из тех баб с детьми, которые шли следом, не осталось никого – отстали, повернули обратно, переломали ноги, сиганули вниз? Я не знаю, не видел, я остаток дня провел в панических планостроениях и ничего толкового не придумал.

Скалистые горы снова сменились травянисто-лесными. Мы обосновываемся на поляне, которую явно часто используют для стоянки: отполированные задницами бревна вокруг костровых ям, основательных, выложенных камнями, вытоптанная земля, там-сям валяется шелуха и обглоданные птичьи кости.

– Дневка торговцев, – негромко поясняет мне Медный.

– Торговцев? – переспрашиваю. – Я думал, тут вообще никто не ходит.

Он указывает на что-то подбородком, я оборачиваюсь поглядеть. Мы пришли с юго-востока, а на восток от этой дневки стекает тропа, широкая, хоженая.

– Дальше нам будут попадаться и тропы, и торговцы, – обещает Медный. – С утра вон ту гору обойдем, потом долгий-долгий пологий спуск – и пойдут поселения, а то и городишки.

– Чего сидеть, чего? – бормочет варчиха. Она не садится, ходит кругами за спинами остальных баб. – Идти надо, идти!

– Не спеши, коза, все волки твои будут, – брюзгливо бросает ей Костяха, и варчиха втягивает голову в плечи, услыхав в её словах непонятный мне упрек.

Её мужчина обосновался поодаль от бабского кола, неспешно выкладывает из котомки покрывало и снедь. Костяха отворачивается и громко начинает всем пояснять, как пройти к источнику за водой. Мы с Медным понимаем, что это она нам объясняет: бабы едва ли могут встать и еще куда-то идти. Они выглядят измотанными, осунувшимися, лица их покрыты пылью, они или безучастно сидят-лежат у одного из кострищ, или с шипением растирают ноги. Даже дети, что с утра неугомонно носились вокруг – тихие и вялые. Замечательно, теперь я почти рад их видеть.

Немного переведя дух, мы с Медным идём за водой. Тень следует за нами, он чем-то обеспокоен или просто насторожен – не могу понять. Принюхивается пытливо, что-то ищет и не находит в воздухе, потом вдруг враз теряет к поискам интерес и, коротко взмякнув, пропадает среди деревьев. Охотничек.

Мы с Медным идем вдоль леса к приметной одинокой рябине. Близ неё камнями обложен источник, вода течет по их гладким бокам, на краях густо растет мох.

Меня всё жуёт тревога за Гнома и Птаху. Может, их уже и на свете нет, как Дубины, а я узнаю об этом вот так же, мимоходом, случайно! – или не узнаю вовсе…

От этого мне становится по-настоящему не по себе, даже мурашки бегут по спине. Я вдруг соображаю, что когда вокруг тебя никого нет – это не так уж здорово. И не так уж сильно я хочу быть один, как мечталось мне все годы в обители. Если подумать – всю жизнь рядом со мной кто-то вертелся, не столь часто мне доводилось бывать в полном одиночестве, чтобы понять, действительно ли именно этого я хочу.

Некому на свете тревожиться обо мне, кроме Гнома и Птахи! И я ни о ком на свете не тревожусь, кроме них! Как я буду без них? Этот вопрос пугает куда больше, чем то, что Птаха, кажется, ждет меня в Подкамне.

Пусть лучше ждет.

– Чему ты обучен, чароплёт? – спрашиваю я, подставляя баклагу под ледяную струю воды, стекающую по камням. Может, Медный чем-то поможет?

Пальцы в ледяной воде тут же немеют. Жалко, нельзя голову подставить под эту струю.

– Я не так много умею, – помедлив, отвечает Медный. – Умею понять, в какую сторону идти, чтобы встретить людей, не каких-то определенных, а вообще. И деньги оброненные вечно нахожу.

Я жду, глядя, как вода плещет в баклагу и на неё. Когда одна наполняется – подставляю вторую. А Медный всё молчит.

– И? – с нажимом спрашиваю я.

– И всё.

– Не ври. Ради этого никакое племя тебя бы не приютило, и морда у тебя больно самоуверенная.

Медный вздыхает, садится у источника, трогает мокрые камни и смотрит на свои пальцы так, словно удивляется, что они тоже стали мокрыми.

– Вообще-то меня начали обучать как помощника воинов. Но именно начали . Мне шесть лет было, когда учёба закончилась.

– Ничейцы тебя взяли, а потом ты выжил, значит, что-то да можешь.

Он поднимается на ноги, отряхивает штаны. В своей нарядной одежде в горах он смотрится так же нелепо, как в застенке, и, хотя вещи на нём уже не только мятые, а местами и протертые – всё равно у Медного такой вид, будто он по чистой случайности оказался среди всех нас.

Кого именно «нас» – я объяснить бы не смог.

– Я рассказал о том, что может быть важным для тебя: я выбираю верные направления чаще, чем неверные, и могу быть неплохим кладоискателем. Остальное тебе ни к чему. В Хмуром мире я ничего не умею, а в солнечном ты не сражаешься. Ты не наёмник.

– Я – наконечник стрелы, разящей зло, – произношу одними губами. В этот миг сама мысль, что меня можно сравнить с наёмником, кажется кощунственной, липкой. – Я вершу справедливость.

Вода давно наполнила третью баклагу и переливается через край, весело плещет на каменные уступы. Медный поднимает другие две баклаги:

– Пойдём уже, вершитель.

– И проснулась я средь ночи, прям как толкнул кто, а она склонилась надо мной, рубашка белая, космы торчком, и бормочет: «Ну зачем ты это делаешь, зачем, ты ж ведь хорошая девочка…»

Дети слушают варчиху, раскрыв рты и прижимая ладони к щекам. Все трое непосед сидят перед ней, два мальчишки и девчонка, так что нам пока тихо будет.

Варчихин мужик выливает воду в котелок, разводит костер. Рассматриваю наконец этого мужика, как рассматривают диковины. Самый обычный и не самый молодой, с животом лентяя и руками его же, рубаха на нем вышита обильно, штаны самые обычные, а башмаки – очень даже хорошие, дорожные. Русые волосы чуть запорошены сединой и подстрижены аккуратно. Веет от него неловкостью. Наверное, никакой не лентяй он, а просто не работяга – писарь или даже счетовод, решаю я, вскользь посмотрев ему в лицо – рот упрямый, глаза умные. Сначала я думал, варчиха его за собой волочет, а теперь скорей поверю, что это он ее подбил уйти из Подкамня.