Ирина Лазаренко - Хмурь

– Ты гля, какая тварь!

Вокруг нас мгновенно образуется ёж из рогатин, копий и нескольких паршивых мечей. Человек восемь, наверное. Бежать с лесной тропы нам, конечно же, некуда.

«Через лес можно срезать, – говорил Медный. – Это безопасно. А дальше обозы с бревнами ходят на юг, кто-нибудь непременно нас подвезет».

Безопасно, да. Подвезли, да.

– Чёйта это за мраковая мать?

Нет, не восемь. Десять, двое стоят поодаль, целят в нас из небольших самострелов, и у меня при виде их начинает зудеть под лопатками, а ноги едва не срываются в места. Бежать нельзя, не убежишь.

Все разбойники, как показывает мне беглый взгляд, хорошо одеты, некоторые даже в обуви. Сытые. Странные. Понимаю вдруг, что время немного растянулось, а воздух пахнет туманом и акацией, без всякого «бома», крови и дерганья пологов.

Еще понимаю, что мир вокруг стал не цветным и не мглистым, а чем-то между, и что в этом «между» крутятся изумрудные брызги, перекрывая кроваво-красную паутину, которая разбегается из-под разбойничьих ног.

Они смотрят на Тень, Тень щетинится на них, опасно переминаясь на лапах, низко и громоподобно ворчит Медный и, кажется, это его ворчание я слышу не ушами, но вовсе это не важно, а важно, что среди разбойников всё не гладко, они совсем недавно ссорились и спорили, потому что при дележе добычи обнаружился недостаток, а спрятали этот недостаток…

– Ты и ты.

– Чё?

– Вы искали недостаток, – голос мой становится чужим, как тогда в застенке.

То же чужое поворачивает мою голову к неприметному кряжистому мужику в грязной рубахе, многажды опоясанной толстой веревкой, по обычаю людей с северо-восточного Загорья, отказавшихся от послевоенного двоежёнства. Я даже не удивлен, что вспоминаю это. Мужик – предводитель. Немногословный и лютый, только мне отчего-то совсем не страшно.

– Вы искали недостаток, взяли его вот эти двое, спрятали в заболоченном овражке у кромки порченых грибниц.

Это я говорю уже своим голосом, образы овражка и двоих покрадунов проскальзывают передо мной дымкими силуэтами.

Все оборачиваются к тем двоим, на которых я указал, и дракошка, словно только и ждал этого мига, линяет на Хмурую сторону – именно линяет, не уходит и не скользит, и глаза у него хитрючие и нахальные, а если он при этом не ухмыляется, то лишь потому, что не умеет.

– Чё брешут они, – оживает один из разбойников, на которого я указал, бормочет и отступает, опуская рогатину, но его уже зажимают с обеих сторон.

– Поглядим, брешут или нет, – отвечает предводитель. – Вдруг чего и есть в овражке. А вы в доле, штоль? Откуда вам знать про овражек?

– А де эта образина? – спрашивает один патлатый и тощий мужик, откровенно староватый для разбойника. Спрашивает и тычет мечом туда, где только что был дракошка.

Тень не дурак, чтоб стоять на том же месте, он отошел в сторонку, силуэт его, конечно, виден, но никто же не смотрит туда, куда надо смотреть. Нахальный дракошка заходит разбойнику за спину, подбирается для прыжка.

Только что я говорил, что Тень – не дурак, но он всё-таки дурак, потому что разбойников слишком много на нас троих, да к тому же мои мечи остались притороченными к седлу дракошки, и, вообще-то, самым умным для нас было бы нырнуть на Хмурую сторону и уйти по ней.

Я кошусь на Медного, хочу понять, думает ли он о том же самом, но он смотрит прямо перед собой, и глаза у чароплёта пустые, дурные. Его безмолвное ворчание становится громче, и я вдруг чувствую, как что-то внутри меня начинает тихо вторить ему, воздух становится плотным и влажным, запах акации и тумана делается еще сильнее, и я понимаю: нам не нужно уходить на Хмурую сторону, ведь есть способ проще: наше с Медным молчаливое ворчание должен услышать разбойничий предводитель, и тогда…

– Мы не нужны вам, чтобы найти недостаток, – говорю я ему и в этот раз не могу понять, мои это слова или того, кто умеет говорить моим языком, когда надо. – Вы справитесь сами.

Мужик возмущенно надувает щеки, перехватывает покрепче рогатину, и я думаю, что ничего не получилось, он не услышал, но тут он по-собачьи склоняет голову, морщит лоб, и ворчание Медного становится ужасно громким, я едва удерживаюсь, чтобы не зажать уши. А потом лицо предводителя проясняется, и он с радостным удивлением соглашается:

– А ведь верно – не нужны!

И опускает рогатину. Остальные смотрят на него в полнейшем непонимании, но он машет им с уверенностью, отметающей любые сомнения.

– Ну, пашле, чё встали?

«Ёж» с некоторой заминкой убирает свои мечи-колючки, и вся орава утягивается в лес, к оврагу. Двоих, на которых я указал, крепко держат под руки. Некоторые разбойники оглядываются на нас, но их подгоняет рявк предводителя.

Тень выныривает из Хмурого мира, садится на задницу и принимается яростно скрести задней лапой за ухом. Запах акации пропадает, воздух снова становится жарким, летним, лесным, возвращаются яркие цвета.

– Значит, ты не умеешь ничего особенного, – я мотаю головой, в которой застряло затихающее ворчание Медного.

Чароплёт смотрит на меня с выражением, которого я не могу понять – вроде как с испугом, хотя чего ему меня пугаться?

– А что это ты сделал с ними? – киваю вслед разбойникам. – Ты говорил, в сражениях помогаешь, монетки находишь, дорогу угадываешь. А что умеешь влезать в рассудок – про это ты ничего не говорил!

Медный медленно качает головой.

– Я и не умею. Это ты сделал, Накер.

– Я ж таки разглядела, что было в испытарии, – говорю Гному. – Хмарька мне показала.

– А?

Он выглядит растерянным. Он выглядит почти глупым. Почему я прежде этого не замечала, если растерянность – одно из привычных состояний Гнома? Теперь он вызывает у меня раздражение, такое неугасимое, яростное, оно распирает меня изнутри сильно-сильно, иногда даже кажется, будто ребра хрустят.

– Полесский земледержец уговорился с энтайцами, чтобы они разобрались с телами и плодежом хмурей, – говорю Гному. – Только тебя им отдали по уговору, потому что надо было кого-то отдать, а ты – полуварка, тобой можно было двух зайцев пришлёпнуть, чтобы и самим энтайцам было поинтересней с тобой возиться. Ты не должен был выйти из испытария, потому тебя открыто таскали к варчихам. А Накер с тобой случайно оказался, энтайцы не знали, затребуют его обратно или нет, потому скрыли от него то, что можно было скрыть.

У Гнома вытягивается лицо.

– Накер и не знал, что от него должно родиться так много маленьких хмурят, – неожиданно для себя начинаю смеяться, хотя мне совсем не смешно. – Но ничего не получится. Не получится! Они не родятся. Я не дам. Я не позволю. Не позволю, ясно?!

Меня начинает трясти, потому как теперь, когда я говорю с Гномом, у меня в голове очень точно встают картинки, которые мне показывала Хмарька. Спасибо хоть, она обошлась дымчатыми силуэтами, а не ясностью в красках. Понимает она меня по-своему, по-девчачьи, да.