Ирина Лазаренко - Хмурь

– Шель.

Одно слово, сказанное дрожащим голосом, встряхивает меня, как пыльный мешок, наружу вырывается всё, что было загнано внутрь проведенными в обители годами, лозинами, палками и сигилями варкской стали, и придурями Хмурого мира, и вечным осознанием своей инаковости, недостаточной и в то же время – слишком уж сильной хорошести для всех вокруг.

Я вспоминаю всё.

Какие у нас были имена и что они означали. Почему за нами не пошли загорские духи. Зачем нужно было взять в полесскую обитель именно детей из Загорья. И что сказал дедушка в тот день, когда я видел его в последний раз.

«Вот они и пришли за тобой, Шель. Я должен тебя отдать».

В годы обучения, да и потом тоже, я нередко задавался вопросом: сколько великих и страшных вещей сможет совершить земледержец даже без помощи хмурей, используя одно только чародейское умение, которое постигли наши наставники – убивать чужую память?

А на самом деле у земледержеца не было такой возможности, ни у кого не было такого умения: наставники не убивали память выучней. Мы сами всё забыли, потому что знание оказалось слишком большим для наших детских голов, мы были недостаточно взрослыми, чтобы ужиться с действительностью – но уже недостаточно маленькими, чтобы принять всё как данность и приспособиться.

Выучни, которые помнили, почему оказались в обители – они погибли первыми, а самыми лучшими выучнями тех же первых лет получились те, что первыми всё забыли, первыми поверили, будто стать хмурем – их возможность, а не обязанность, ради которой их же родные люди пожертвовали ими. До получения ножен дожили только беспамятные выучни да я, тоже забывший достаточно и поверивший в рассказанную кем-то сказку о проданных сиротах.

«Вначале думали сделать общую обитель, – бухтел старый Пень в тот день, когда мы пили пахнущий опятами самогон. – И не уговорились. На чьей земле она должна стоять, чьим законам подчиняться, чьего слова слушать? Ни к чему мы не пришли, и каждая обитель решила идти своим путем, а чтоб чего не вышло, мы для привязки…»

Тогда Хрыч велел ему заткнуться, и Пень умолк – теперь я понимаю, он умолк не потому, что испугался Хрыча, а потому, что и сам не хотел мне этого говорить. Верно, он думал, что я ничего не вспомню, когда приеду сюда, а меня здесь не узнают, а если и узнают – это будет уже не его печаль.

«А чтоб чего не вышло, мы для привязки обменялись детьми», – вот что должен был сказать мне старый Пень.

Когда мы еще жили в обители, водилось за мной дурное такое умение: появляться где не надо когда не стоит. То застану наставников в разгар попойки, то вломлюсь в кладовую, когда там трутся Веснушка и Рыжий, да еще пошучу остроумно по этому поводу. Я и сама была не рада этому своему умению, потому как всё время ставила людей в идиотское положение, а я это и так могу, без того, чтобы оказываться в неудачных местах. Я потом подолгу переживала испытанную неловкость, всегда она лезла мне в память и лезла, и у меня тогда аж щеки вспыхивали, хотелось зажмуриться, забиться в уголок – но виду-то, конечно, я не подавала, никто и не понимал, небось, до чего неловко мне делается всякий раз.

Вот и снова!

Я рухнула на Накера, и мы вместе покатились, отбивая бока, прям под ноги тощему старичку в цветастой хламиде. Накер тут же вскочил на колени, принялся отряхивать с одежды мелкую желтую пыль, хвататься за голову и выяснять, откуда я тут взялась, а я лежала в этой желтой пылюке, смотрела на старичка и понимала, что меня снова принесло куда-то в самый неподходящий для этого миг.

Вообще-то, у меня тоже было множество вопросов, к примеру, где это я, кто все эти люди, куда делся сумасшедший Гном, который едва меня не задушил, и могу ли я отсюда порвать на куски тех тварей, которые убивали сирен!

К горлу подкатило, в глазах защипало.

– Элинья вас устроит, – сказал наконец старик, уцепился покрепче за увесистый посох, посмотрел на Накера в явственном таком замешательстве. – Отдохните, поешьте и приходите ко мне. Нам предстоит длительный разговор.

Да чтоб вас всех перевернуло и потрясло с вашей бесконечной трепотнёй на пару!

Бородач сказал, соглядатали уехали. Я не понимаю, что это значит. Вижу, Бородач рад.

И он сказал, хмури больше не нужны. Что нам велели выметаться из обители до середины осени. Тут я вижу, он не рад. Он говорит, земледержец, верно, перепугался, что хмурями нельзя управлять, и странно еще, что не велел перебить их всех тишком, а может, и велел. Не понимаю, о чём всё это.

Новые выучни, говорит Бородач, не вымелись вслед за согладаталями. Торчат тут и даже с ветряками упражняются.

Бородач приходит и рассказывает мне всё. Приезжали люди, завалили камнями варительную, обмазали чем-то, не пробраться. Пень орал. Я много не понимаю. Что такое варительная? И я много понимаю, а потом забываю, когда посплю.

Вернулся еще какой-то хмурь. Я не помню его имени, хоть Бородач называл. Только помню, что хмурь. Ко мне не приходил, хорошо, нечего им тут.

Грибуха приходит каждый день. Кормит меня с ложки. Злюсь, что не могу сам. Ничего не могу. У Грибухи на плече выросла птица синяя, серая, белая. Крикливая. Ругается. Я её уже видел прежде. Не помню, с кем она приходила в тот раз.

Грибуха назвала птицу Барсуком. Глупое имя. На самом деле птица – Баба. Точно, Баба. Больно много треплется.

Если прежде Птаха была подобна природному бедствию, то теперь потянет сразу на два. Меня втягивает внутрь этой бушующей тревожности, несёт неодолимой силой, сопротивляться которой я бы не смог, даже имей на это желание.

Птаха не изменилась за то время, что мы не виделись, только глаза у неё стали еще более бешеными, торопливо-бешеными, если так можно сказать, и косу она теперь заплетает из четырех прядей, как варчихи на побережье: так волосы меньше распутываются даже на сильном ветру.

Птаха – она теперь как дракошка, живет между двумя мирами и одновременно в обоих, ныряет на Хмурую сторону и обратно с непринужденностью рыбки, и мне кажется – оба мира в это время ей и впрямь необходимы, иначе она задохнется в своей спешной бешености. Птаха приглашает и увлекает меня за собой, хотя у меня пока не получается так же легко скакать туда-обратно, и, мне кажется, Хмурый мир без большого одобрения смотрит на мои попрыгушки. В то же время Птахой он явно очарован, он ластится к ней, как собачонка. Возможно, я сошел с ума, раз вижу восторг тумана и заискивание серой мути – но я их вижу, ощущаю, осязаю.

Эта новая Птаха-ураган – она еще прекрасней, чем была прежде, и я стал частью этого урагана, я обнаружил, что когда находишься в нём – всё вокруг звучит спокойней и тише, и мне даже почти удается не думать. Теперь меня с Птахой объединяет еще больше, чем прежде, объединяет эта новая сила, из-за которой нас стал бояться Медный, из-за которой он шушукается по домам с дедом, с костлявой старухой Элиньей, с еще двумя тутошними наставниками. Это молодые еще муж с женой, я не запомнил их имен, но они явственно похожи на кого-то, кого я знал прежде. Возможно, на ту девчонку, что умерла, попробовав Пёрышко, а потом лежала в мертвяльне вся синяя.