Ирина Лазаренко - Хмурь

Не могу об этом думать.

Не могу думать, что где-то здесь, среди наставников загорской обители, прежде были и родители Птахи, а может, бабушка или дед, или тетя с дядей.

Что наши и здешние наставники, движимые желанием возвратить миру равновесие, окончательно его разрушили, обострили отношения между Полесьем и Загорьем, перебаламутили людей и варок ложной надеждой на хмурей и страхом перед ними же, дали земледержцам в руки инструменты, которыми те не сумели воспользоваться с умом.

И что мы, хмури, не имеем ничего общего с равновесием, в котором нуждается мир, мы не сумеем вернуть и сохранить баланс, мы, скорее, навредим своими непонятными способностями, дурацкими видениями, тихо уезжающей черепицей. Конечно, рано или поздно нас остановят, говорю себе я, и тогда всякий раз перед глазами встает тело Морошки, растоптанное толпой.

И среди всех этих ужасных, важных и судьбоносных пониманий труднее всего мне не думать о том, что дед, заключив свою сделку с полесской обителью, убил бабушку. И как я умудрился поверить своей выдуманной памяти, поверить, будто бабушка могла меня продать полесцам?! Я – законченный идиот, если мог всерьёз представить подобное хотя бы на миг. Бесчувственный, беспамятный идиот и ничего больше!

Война лишила бабушку всего, чем она жила: троих детей, большого дома, хозяйства, почетного звания лучшей плетельщицы в окрестностях, надежд и способности смотреть вдаль, не вздрагивая всякий раз, когда на горизонте появляются всадники. У неё остались только дед, я, постоянная тревога и маленький дом, не похожий на тот, сгоревший, большой и просторный, где прежде жила семья. Так себе замена всему получилась, но у некоторых и того не было.

Бабушка понимала это. Она не жаловалась никогда. Она рассказывала о военном времени таким ровным, спокойным голосом, такими выхолощенными словами – в детстве до меня просто не доходило, что бабушка, по сути, рассказывает о своей смерти. Она одинаковым тоном говорила о конфискованных лошадях и коровах, о горящем доме, о замученных дочерях, о походе за моей матерью до энтайского испытария. Она говорила об этом, потому что дети должны знать, что такое война, а взрослые – не должны забывать, я вырос среди этих историй как среди страшной данности, но не привык задумываться о них глубже первого шага, мне не приходило в голову, что означает эта ровность бабушкиного тона и выверенность фраз.

Всё, что осталось в её сердце после войны, она вкладывала в нас двоих, в меня и деда, вкладывала целых одиннадцать лет, день за днём, день за днём, каждым словом своим и каждым шагом, она жила нами, она цеплялась за нас, растворяясь в нас, хлопоча, суетясь, создавая, не позволяя себе останавливаться, думать, сожалеть.

Я не знаю, что она почувствовала в тот день, когда на горизонте снова появились всадники, пришедшие забрать всё, что она любила.

Когда дед отдал меня полесцам, он одним махом лишил бабушку обоих людей, ради которых билось её сердце.

Старик верно сказал, разговоры у них выходили долгими, очень долгими, трудными, через силу. Как по мне – ненужными. Какая разница, почему да отчего натворили всё то, что натворили, кто больше виноват и кто среди всех ушиблен более других. Ничего этого нельзя исправить, значит, и ворошить ни к чему.

Интересней, чего теперь делать. И чего с нами делается .

Никто про это не говорит, а когда пытаюсь заговорить я – Накер зыркает на меня так упреждающе, и я начинаю догадываться, что сам он уже всё знает, только обсуждать это не желает. Он так-то вовсе не дурак. А я, наверное, дура, потому как не понимаю, чего это с нами такое, отчего оно, и каких дел мы дальше наворотить можем. Хмарька не дает мне ответов на эти вопросы, как не дает ответов, где искать этого Чародея. Она словно силится сказать – и не решается, или не находит нужных образов, или просто не может объяснить.

От всего этого у меня аж зубы ноют. Хочется бежать и что-то совершать, к этому подстёгивает всё внутри меня и всё, что снаружи – напоенная солнцем тишина вокруг здешней обители, эти бесконечные холмы – чудится, будто за ними уже напроисходило всякое разное, и запахи травяных отваров, которые вечно пьют тутошние наставники – они меня тоже тревожит, хотя говорят – должны успокаивать.

Как меня может успокоить отвар, если хочется бежать и делать, а приходится вешать на себя приличное лицо и сидеть, сидеть, бесконечно сидеть вместе со всеми и слушать бубнёж?

Единственное, чего мне нравится в этом бубнеже – это как старик называет Накера: «Шель». Красивое имя, хоть и непонятное. В Загорье у многих непонятные имена. Этот «Шель» – он такой шипучий, незаметный и упертый, он очень подходит Накеру, и я сама иногда беззвучно шевелю губами, повторяя его новое, то есть старое имя.

Мне немного интересно, как прежде звали меня, но я бы, пожалуй, убила того, кто мне бы об этом сказал – вдруг бы я что-то вспомнила тогда и расстроилась или поняла бы, что старое имя нравится мне больше нового, и тоже расстроилась. Лучше уж без него.

Я вообще ничего не вспоминаю про своё прошлое, нет у меня тут никаких узнаваний, про которые как-то вскользь сказал Накер. Что-то давит только в груди тоскливо, когда я вдыхаю этот теплый воздух поглубже или когда разглядываю небо в чудных фигурных облаках: вот глаз, запряженный в сани, вот оскаленный рот, а там – огромное развернутое крыло.

Для очередного разговора все собрались на улице, за длинным обшарпанным столом, под виноградным навесом. Вокруг летают птички, такие маленькие и серые, прыгают по лозам, обклевывают ягодки, и никто их не гоняет. Двор выглядит запущенным, слишком большим для четверых людей, что здесь остались. Туда-сюда слоняется толстая рябая кошка, крякает где-то за домами утка.

– На четвертый год они отписали нам, что всё, что никого в живых не осталось, – бубнит старуха Элинья, вертит в руках глиняную чашку со смородиновым отваром. – Мы поверили, мы поверили, конечно, они ведь всё время и прах нам присылали, и пряди волос присылали, и мы ездили с этим прахом… Ездили хоронить его в родной земле, а назад мало кто потом возвращался. Они убивали нас, убивали нас, говоря нам, что вы умерли!

Остальные сидят, не поднимая глаз, только чароплёт, Медный, жрёт меня глазами. Не подавись, хочу я ему сказать, но вместо этого делаю вид, что ничего не замечаю, потому что Медный – он как раз в моем вкусе, и самое лучшее, что я по этому поводу могу сделать – поменьше на него смотреть. И так всё перезапуталось – дальше некуда.

Смотреть на Накера безопасней – он свой и привычный, хотя немного и новый тоже. Говорит уверенней, дичится меньше, у рта строгие складки прорезались – ух, того и гляди, всеми тут командовать начнет!