Ирина Лазаренко - Хмурь

Туча держит мои запястья и кричит, отчаянно и так же громко, как другие женщины, в её глазах – безумие, отчаянье, безысходность. Я слишком далеко от гномов, теснящих людей к воде, у меня решительно нет возможности поднять меч, поскольку Туча не дает этого сделать. Я обнимаю её одной рукой за шею, прижимаю к себе, глажу по хрупким колючим плечам.

Зачем же я забрал тебя из Болотья, зачем?

От залива, который протянулся восточнее поселения, приближаются скальные гроблины, немыслимо большие и страшные, а в ненастоящем затменном свете они кажутся еще страшнее, словно самый цепкий из твоих кошмаров ожил и пришел забрать тебя с собой. Скальные гроблины очень велики, они куда крупнее и могучее варок, у них бесконечные плечи и длиннющие руки, большие головы с мощными челюстями, которые, как мне думается, способны без больших усилий перекусить человеческое тело.

Удивительно, сколь большое количество скальных гроблинов, оказывается, таилось всё это время в горах, на другой стороне залива.

Некоторая часть моего сознания, способная еще к беспристрастной оценке событий, подсказывает, что выхода нет, если только мы не намерены сесть в лодки и уплыть за море. Я оглядываюсь на берег и вижу, что он кишит скотокрабами. Наверняка там, в глубокой воде, ждут сирены, и жажда отмщения кипит в их крови.

И тогда я совершаю самый, вероятно, малодушный поступок в своей жизни: пытаюсь сбежать в Хмурый мир. Я раскидываю руки, почти стряхивая с себя Тучу, и хочу упасть в серое марево, но…

Его больше нет. Хмурый мир перестал быть.

Внутри меня буянит какая-то новая сила, но я не знаю, что делать с нею. Я растерян бесповоротно и окончательно, потому что Хмурая сторона была всегда, и во многие из последних дней она незримо присутствовала подле меня даже в солнечном мире – теперь же её не стало, пропали дымкие силуэты, пропали кочки и запах акации, пропало всё, и даже если я выпью чан Пёрышка – не смогу попасть на Хмурую сторону, потому что…

Её! Больше! Нет!

В самый последний, решающий миг кто-то выдернул у меня из-под ног единственную дорогу, по которой я имел вероятность сбежать от того, что здесь происходит.

Гроблины ревут, бросают камни, выхватывают из толпы некоторых людей и варок, воинственно вопят и отрывают их руки или ноги, а потом бросают окровавленные тела и их части обратно в визжащих людей.

Мне невыразимо стыдно за то, что я пытался сбежать, бросив Тучу. Подхватываю её, легкую и перепуганную, закидываю на плечо, даже не тревожась, что сдавливаю ей живот. Это не имеет никакого значения, потому что мы все умрем сегодня, под красновато-затменным светом потухшего солнца.

Никакого выбора для нас не существует, кроме единственного: как именно мы пожелаем умереть. Но такой выбор – это уже очень много.

Я бы даже осмелился утверждать, что он бесценен.

Отбрасываю ненужный меч. Всё это не имеет больше ни малейшего смысла, я понимаю это, видя окровавленные тела стражников под каменным градом скальных гроблинов, выхватывая взглядом голову Зануда на пике у гнома, морщась от криков баб и детей, которых теснят к морю, а там – беспокойная вода, она пенится от поднятых клешней гигантских скотокрабов и…

Мы с Тучей тоже пойдём к морю, вот какое решение я принимаю.

Краснохвостой сирене бы это понравилось. Хотя дело, конечно, вовсе не в ней.

– Знать правду обо всем – жуткая мука, – говорит Чародей, не открывая глаз.

Он стоит, привалившись спиной к камину, такому же старому и заледенелому, как то, что внутри Чародея. После возвращения он долго плескался в корыте и вычесывал седые волосы, удивительно густые, стриг бороду – получалось не очень. Истлевшую хламиду он сменил на платье, добытое в недрах одного из сундуков. Платье похоже на дедовское, только вышивка на нем бледная. Словом, теперь Чародей, наверное, более-менее похож на себя прежнего, до-творинного. Если издалека смотреть.

Я хожу туда-сюда по закутку, где прежде был тот самый кабинет: вот стол, заваленный пыльными пергаментами, вот шкаф со склянками, коробками, сломанными писчими перьями и прочим барахлом. Повсюду подсвечники, в стены врезаны кованые держатели для светильников, но от самих светильников остались только обломки стеклышек.

Птаха стоит у лестницы, на меня смотрит очень внимательно, а на Чародея не глядит. Чем-то он ей ужасно неприятен, я вижу это, но не понимаю, в чем дело.

Остальные стоят и сидят на сундуках у дальней стены, не вмешиваются. Очень интересное дело. Они годами рвали жилы, чтобы найти этого старикашку, а теперь просто сидят и пялятся на него, как на солнце ясное – уж солнце-то наверняка само знает, как ему двигаться по небосводу и куда светить.

– Никто по доброй воле не стал бы делать этого, если бы знал, что придется испытать, – продолжает Чародей. – Это как будто твоя кожа стала большой-большой, она охватывает весь мир, каждый миг её что-то кусает, чешет, тянет и протыкает, со всех сторон, без остановки и передышки, и ты не можешь перестать чувствовать всё, что случается там, повсюду. Каждый миг. Ты не можешь закрыть глаза, уснуть, уйти. Через долгое-долгое время мне удалось только погрузиться в сумрачное состояние, не сознающее себя, своих чувств, своей кожи, что стала такой большой. Превратиться в… машину, которая лишь передает то, что происходит вокруг. Как варочьи поливалки, по которым течет вода. События мира были моей водой, а я – желобом. Всё это, конечно, произошло из-за того, что мои ученики оказались алчными и ненадежными. Вместо того чтобы закрепить удачу, превратиться с орудие справедливости, стать сильнее рядом друг с другом, они бросили меня и кинулись в солнечный мир, делить крохи. Те крохи власти, которые считали принадлежащими им…

– Очень даже хорошо, что чароплёты перебили друг друга, – выплевывает Птаха. – Вы ж сами и были злом… а теперь мы – зло, потому что эта сила – она просто гадость какая-то! Она ж может убивать людей гроздьями! Вот так легко!

Птаха щелкает пальцами. Щеки у неё горят, глаза горят, косынка висит почти на шее. Загляденье.

Чародей смотрит на неё таким странным взглядом, таким уничижительно-раздевающим, что мне хочется сломать ему нос.

– Это ты можешь убивать людей вот так легко, – он тоже щелкает пальцами, сухими и корявыми, как узловатые ветки дерева, долго не видевшего влаги. – Чары – только способ, которым ты воспользовалась.

– Твою мракову душу, всезнайка, – говорю я Чародею и вижу краем глаза, как съеживается Медный. Не понимаю, чего он боится. – Ты не мог оттуда как-нибудь проще подать нам знак обо всем этом, а? Обязательно нужна была вся вот эта беготня, все эти жуткие события, всё это потерянное время…

Да, отвечаю я себе, обязательно. Чароплёты не оправдали надежды и доверия, вместо них должны были вырасти другие люди, способные ходить в Хмурый мир и, что важнее, принимать решения. Прежний я, только получивший ножны, не бросился бы через все земли края вытаскивать спятившего старикашку из мраковой задницы, куда он сам себя засунул. Прежний я просто ошалел бы от такого поворота событий и больше не приблизился бы к Хмурому миру никогда. Я бы в наемники пошел и там постепенно спятил от понимания, что, где и почему застряло.