Франсуа Плас - Узник Двенадцати провинций

Я открывал для себя богатство: хрустальные окна, резную мебель, серебряную посуду, портреты на стенах, мягкие ковры. В конце пути меня ждала спальня. Я никогда не знал, кого в ней найду – мужчину или женщину, ребенка или старика…

Йорн оказался прав. За шаткими ли дверьми, за бархатными ли портьерами – все болеют одинаково, что в сукне, что в шелку. Рушатся границы, разделяющие бедных и богатых, тела раскрывают свои тайны, и следом обнажаются души. У меня голова шла кругом от всех этих затаенных мук.

Он всё предусмотрел, мой хозяин из летучей таможни: Вырви-Глаз был приманкой, речистой и вертлявой мухой, я – крючком, незаметным и надежным, а вдали, притаившись в тени своего непредсказуемого замысла, за синеватыми клубами из глиняной трубки терпеливо ждал он, мессир Йорн.

Да, я делал всё, как он велел. Я забыл о гордости, поставил крест на попытках бунта, отринул угрызения совести. Я приходил в «Черный тюльпан», «Выдох кита» или другую таверну с дурной славой, где он любил назначать мне встречи, и выкладывал ему всё. Ничего сверх обычного. Слова о битвах на одре больного, о недуге и лечении, обо всём, из чего состоят наши долгие беды и жалкие радости, повисали в дыму его черного табака. И я видел, как он размышляет, рассеянно перебирая ниточки, ведущие к двум-трем пляшущим марионеткам, которые вложил в его руки я.

Затем, выхватывая там и сям те или иные мелочи, он начинал замазывать черным нарисованную мной картину. Высмеивал наивность честного человека и превозносил ловкость пройдохи, не веря, впрочем, ни тем ни другим, убежденный, что всех перехитрит. Я не мог понять, сколько ни ломал голову, как мои скудные сведения приводили его к таким выводам. А он требовал всё больше и больше. О маленьких тайнах и больших подлостях, низостях и язвах, недержаниях и скрытых изъянах. Он пускал меня по следу супружеских измен, гнусного кровосмешения и преступлений в лоне семьи. Я изнемогал: люди в моих глазах не могли быть такими, какими хотел их видеть он.

Я чувствовал себя все более грязным. Омерзительным – вот, пожалуй, точное слово. А он потешался над моей наивностью и хохотал, когда у меня вытягивалось лицо. И я смеялся вместе с ним. И напивался вместе с ним. И хотел жить как он, расти, жиреть, пить и поносить все на свете, но я не мог и уходил домой несчастный, замаранный, понурив голову от стыда и держась за стены.

В минуты передышки я открывал книгу по анатомии, чтобы освежить в памяти разъяснения Кожаного Носа тех времен, когда он был моим проводником по тайной территории человеческого тела. Чему бишь он меня учил? Наблюдение, «даблюдедие, додогой бой…». Как это было прекрасно, как ясно он объяснял, как терпеливо давал свои уроки. Если верить тому, что говорят, у нас есть тело и душа. Моя душа была далеко, затерянная в туманах Бретани. А мое тело проводило время в ее поисках. Обдирая кожу о шероховатые края этого мира и вынуждая меня жить с обнаженными нервами.

Я завидовал Йорну, его умению давить своим присутствием, его толстокожести. Ничем его было не пронять. Крепко стоящий на земле, чутко на все реагирующий, незыблемый, как скала, непредсказуемый, как лис. После каждой нашей встречи он так и лучился довольством. Он прикидывал пользу моих отчетов, срезал слой за слоем с этой бесформенной массы, чтобы извлечь на свет наметки анализа, последствия которого мог предугадать он один. Его разум был остёр и черен, как вулканическое стекло. И он пользовался им, как скальпелем, вскрывая большое тело города. Он показывал мне зреющую в лоне семей ненависть и свирепую зависть, тяжбы из-за наследства и происки клеветников. Я был куклой в его руках, его недреманным оком в потемках, его ухом, приникшим к замочной скважине.

Как и старый Браз, он не тешил себя иллюзиями. Но здравомыслие знахаря и его добродушный гнев помогли мне открыть в себе лучшее. Цинизм же Йорна ввергал меня в бездны.

Даер тоже изрядно подрастерял свои таланты. Теперь он был мне полезен разве что для успокоения детей. С легкой руки Йорна он снова подсел на зерна солириса. Путешествовал он со мной в красивой полотняной сумке с вышивкой, которую смастерила Силде, и почти все время спал.

Так, наверно, могло бы продолжаться много лет. Я привык к этой жизни: палатка при свете дня, негласные визиты к больным с наступлением ночи.

Йорн срывал завесу тайны со всего сокровенного, чем делятся с врачом, и использовал это для шантажа. Для Силде он по-прежнему был добряком и жизнелюбом, скромным стражем с побережья, ставшим капитаном летучей таможни благодаря железной воле. Сообразительным, мужественным, прозорливым. Делающим на совесть свою работу, собирал ли он подати с рынков, проверял ли качество товаров, взвешивал ли и снимал мерки. Вот таким она его видела.

Я же видел, как он ловко дергает за ниточки, как подставляет подножки тем, кто стоял на его пути. В его мошну текли целые состояния. Он уже почти прибрал к рукам половину города. Я только диву давался, как он разорял дома, превращая их в пустые скорлупки, державшиеся только на усилиях их обитателей, которых заботили внешние приличия.

Но кто неумерен в своих аппетитах, тот рано или поздно подавится. А то и хуже – острая кость встанет поперек горла.

Эта кость явилась в один прекрасный день под видом запыхавшегося человечка, пузатого и коротконогого, в напудренном парике и черной бархатной шляпе, пропахшего чудной смесью камфары и табачного дыма. Йорн сразу почуял неприятности, когда этот надутый от возмущения индюк переступил порог его дома. Ведь к нему пожаловал не абы кто. Нет, совсем не абы кто. Это был не кто иной, как Просперо Деметриус Ван Хорн, статс-секретарь медицинской коллегии. Он достал из кармана кружевной носовой платок, утер лоб и, отдышавшись, сразу приступил к делу. Голос у него был столь же высокий, сколь и его самомнение, то есть такой высоты, до какой насмешкам уже ни в жизнь не добраться. Он пришел, чтобы выразить крайнее недовольство докторов и лично передать их жалобы тому, кто отвечал за порядок в городе:

– Что же получается, с одной стороны, профессия, согласитесь, из самых достойных, которую представляет коллегия не менее достойных докторов и ученых, все, заметьте, высокого рождения, все выдающихся талантов, все после долгих лет учебы принесли клятву врачевать тела, как живые, так и умирающие. А что с другой? Происки жалкого знахаришки! Заблудшего без диплома и с сомнительными методами. Он не ходит в церковь. Не платит податей. Он имеет дерзость наносить визиты горожанам, тогда как место ему в лучшем случае на рыбном рынке, среди предсказателей судьбы и продавцов снадобий, шарлатанов и зубодеров. Если таможня не наведет порядок, этим займется коллегия. И лучшее лекарство для проходимцев такого пошиба – хороший пинок под зад и петля на шею!