Франсуа Плас - Узник Двенадцати провинций

– В Двенадцати провинциях.

– Где я могу найти карту поновее?

– Насколько я знаю, нигде. Карты есть только в таможне. Доступ к ним запрещен частным лицам. Я удивляюсь, как вам удалось заполучить эту…

– Но есть же ваша подзорная труба, звезды, небо, ночь, есть другие края, широкий мир?

Он вздохнул и развел руками. Я сорвался на крик:

– А таможня, летучая таможня, для чего она? А откуда берутся Заблудшие? Откуда? Вы ничего не знаете! Ничегошеньки!

Я выбежал, хлопнув дверью, злой на Абрахама Стерниса, злой на себя, злой на старого Браза.

Уже стемнело. Я шел вдоль канала, провожаемый лаем собак, перекликавшихся от двора к двору. Мне вдруг стало ужасно одиноко. Хотелось почувствовать эту девушку в моих объятиях, запустить руку в ее волосы. Назвать ее по имени. Я знал, что не усну этой ночью. Так я и бродил час за часом со сложенной картой под рубашкой. Все тонуло во тьме, я переходил с берега на берег, чувствуя, как прогибаются под моими ногами доски деревянных мостиков. Слышал тихий плеск воды под арками каменных мостов. Я миновал цветочный рынок, потом рыбный с его скользкой мостовой, провонявший тухлой рыбой и оглашаемый воплями пирующих котов.

Я вышел на площадь перед дворцом эшевенов [5] Эшевены – в средневековой феодальной Франции должностные лица, преимущественно в северных городах, имевшие административные и судебные полномочия. Их назначали сеньоры либо избирали горожане. , где стоял позорный столб. Ночью она опустела, но днем это было излюбленное место прогулок. Горожане специально делали крюк и не брезговали ничем в старании унизить выставленного напоказ осужденного. Брань, плевки, яблочные огрызки. Так люди забавляются. А ведь позорный столб – это здесь наказание из самых легких. За более тяжкие преступления ждет поистине страшная кара. Осужденных увозят на Собачий остров, привязывают к колесу и дубиной ломают им руки и ноги. С корабля, проходя мимо этого острова, можно увидеть десяток таких колес, которые медленно вращаются в нескольких метрах от земли с распятыми на них мучениками, палимыми солнцем и исхлестанными дождем, похожие на букеты ядовитых цветов.

Йорн не раз предлагал мне съездить посмотреть на них поближе. «Это тебя закалит», – говорил он. Я всегда отказывался, находя какую-нибудь отговорку. Но я был знаком с человеком, знавшим это место как никто. Он пришел за услугами Вырви-Глаза, а так как был еще и кривобок, попросил меня облегчить его боль. Я пробежался пальцами по его позвоночнику. Напрасный труд. Безнадежно. Искривление было таким давним, что закостенело, вся душа бедняги обвилась вокруг, как будто совесть, став лианой, мало-помалу задушила ствол, служивший ей опорой, и пригнула его к земле. Так он и ушел, понурый, кривой и сгорбленный, не сказав больше ни слова.

– Это палач с Собачьего острова, – шепнул мне Вырви-Глаз. – Он мало того, что кривобок, еще и глух. Потому его и выбрали. Криков не слышит, и собаки его не беспокоят.

У позорного столба кто-то стонал. Я подошел ближе. Осужденный стоял на коленях на каменном цоколе, ноги были скованы цепью, голова и руки торчали из вертикальной доски, закрепленной на двух опорах. Он тихонько хрипел. Молодой! Примерно мой ровесник. Его мучила жажда.

Я побежал к ближайшему каналу, спустился к воде и намочил рубашку. Вернувшись, разжал ему зубы и вложил в рот мокрую ткань. Он жадно всосал воду. Мне пришлось сбегать еще дважды туда и обратно, чтобы мало-мальски утолить его жажду. Я наскоро осмотрел его. Он весь горел. И неудивительно: один глаз у него заплыл, а руки были в прескверном состоянии. Ему надевали наручники, я видел отметины от металлических колец. При таком обращении нельзя не вывихнуть большие пальцы. Я давно никого не врачевал, и мне это было попросту необходимо, ведь сила знахаря как ток – слабеет, если долго не давать ей выхода; так можно и вовсе ее потерять. У меня аж руки зудели до кончиков пальцев.

Его большие пальцы раздулись и почти почернели. На левом не было ногтя. Я ощупал их как мог бережно. У мальчишки вырвался стон.

– Что ты делаешь?

– У тебя пальцы вывихнуты.

Он сморщился и снова застонал.

– Шутишь? Сам разглядел, глазастый?

– Нет, серьезно, я могу их вправить.

– Не трогай… и так… больно очень. Проваливай.

– Если ничего не сделать, ты не будешь ими владеть. Сейчас я еще могу тебе помочь. Потом, через два-три дня, будет поздно.

– Ты кто?

– Гвен. Гвен из Варма.

Парень приоткрыл здоровый глаз.

– Тот знахарь, что работает с Вырви-Глазом?

– Точно. Это я.

Он сплюнул.

– Это твой дружок из таможни их вывернул, наручники мне надел, когда меня арестовали. Сволочь.

– Он мне не друг!

– Да ну? А я другое слышал.

– Ладно, не важно. Если ничего не сделать, руки больше не будут тебе служить.

– С какой стати ты будешь мне помогать?

– Оставайся так, дело твое.

Я уже уходил, когда он окликнул меня.

– Вернись! Что я теряю, в конце концов?

Я снял ремень и поднес к его рту.

– Хорошо! Закуси как можно крепче, понял? Будет больно, ни к чему поднимать на ноги весь квартал. Сможешь?

– Давай!

Он зажал кожу зубами. Я взял в руки первый палец и закрыл глаза. Я мог читать его как открытую книгу. Кость, сухожилие, сосуды, нервы, хрящи, вот сюда надо нажать, вот здесь потянуть, вот здесь повернуть, чтобы кость встала на место, сдвинуть сухожилие, уравновесить с другой стороны, готово, теперь резко дернуть, быстрее, сильнее, есть!

Мой пациент сдавленно выругался. В уголках его губ блестела слюна, трясло его так, что шея билась о деревянный ошейник. От рывка была содрана кожа на всем запястье.

– Ты готов ко второму?

Он опустил веки. Я был восхищен его мужеством.

Второй палец выглядел еще хуже, он раздулся от разлившейся и уже загустевшей крови, и по-хорошему мне был нужен ланцет, чтобы вскрыть его и прочистить. Рука казалась одушевленным существом, сотрясаемая конвульсиями, она жила своей жизнью. Даже когда я лишь слегка касался ее, она отдергивалась так резко, что бедняга едва успевал заглушить рыдание. После нескольких попыток мне все же удалось вправить сустав. Работой своей я остался не очень доволен и сомневался, что он сможет полностью владеть этим пальцем.

Вконец обессиленный, я опустился на ступеньку.

Парень тоже переводил дыхание, гримаса мучительной боли исказила его лицо.

– Гвен?

– Что?

– Спасибо.

– Не за что. Как тебя зовут?

– Арно.

– А что ты не поделил с таможней?

– Они нагрянули в крепость. Бывает, им неймется. Искали кого-то, но не нашли. Мы не дураки, никого у себя не прячем.

– Крепость?

– Наш схрон. Вшивая крепость. Я могу тебе доверять?

– А ты как думаешь?

Арно потянулся ко мне. Его мучили судороги, а шея, полузадушенная деревянным ошейником, едва держала голову. О Вшивой крепости я слышал, там гуртовались тряпичники, серьезные ребята, с которыми лучше было не встречаться ночью.