Франсуа Плас - Узник Двенадцати провинций

Помолчав, она вздохнула.

– Не знаю, правильно ли я делаю. Выглядишь ты круглым дураком.

– Не хуже любого другого, но ты права, задатки у меня есть.

– Что ты знаешь обо мне?

– Тебя зовут Саския.

– Угадал. Задачка нетрудная, это знают все. Ну, скажи, раз такой умный, что еще ты знаешь?

– Ничего…

– Ничего, неужели? Ладно, как хочешь. Тогда я скажу, что знаю о тебе. Тебя зовут Гвен. Гвен из Варма. Ты достаточно глуп, чтобы сунуть голову к волку в пасть, а потом удивляться, что не обошлось без тумаков. Ты одет как сынок из хорошей семьи, но ты всего лишь знахарь и работаешь с Вырви-Глазом, зубодером с рыбного рынка. Твои руки делают чудеса, по крайней мере, так говорят в городе. Но горькая правда в том, что ты – шестерка Йорна, главы таможни. Он выкупил тебя у контрабандистов, которые помогли тебе бежать из Железных садов. А ты за это снабжаешь его информацией. Шпионишь. И воруешь вдобавок.

– Я не ворую.

– Еще как воруешь. – Она ухватила уголок карты и твердой рукой извлекла ее наружу. – Вот это, например. Я знаю, где ты ее взял. Зачем?

– Чтобы вернуться домой…

– В Варм?

– Нет, дальше, в Бретань.

– Куда-куда?

– В Бретань. Никто здесь не знает этого края… Слишком долго объяснять. Да и все равно ты не поймешь…

– Как хочешь. Вот что я еще знаю. По той или иной причине доктора запретили тебе практиковать. Они тебя не жалуют, а еще тебе лучше не попадаться в лапы некоему Йеру, с которым я хорошо знакома, если не хочешь кончить как осужденные с Собачьего острова. Теперь твоя очередь. Что еще ты знаешь о нас?

– Вы тряпичники.

– А еще?

Ее глаза сверкали. Я показал на сушившиеся шкурки и продолжал:

– Вы торгуете кроличьими шкурками.

– И воруем, – подмигнула она. – Не стесняйся, скажи это.

– И воруете, не спорю. И тоже работаете на таможню.

– Нет, нет, нет. Мы делимся с ее главой, это не одно и то же. Мы свободные люди.

– И тут не спорю. Вы свободные тряпичники и воры, – притворно согласился я, вспомнив приказания, которые отдавал ей Матиас. – У вас есть новенький, Заблудший… и это интересует Йорна.

Саския наклонилась ко мне.

– Допустим. А почему это его интересует? Что он хочет с ним сделать?

– Откуда мне знать? Наверно, отправить в Железные сады.

– Не пори чушь! Что это ему даст? Ничего, ровным счетом ничего, кроме неприятностей. Есть идея получше?

– Я не знаю.

– Ты не знаешь. Вот тут-то нам и надо решить, можем ли мы доверять друг другу. Я отведу тебя к Заблудшему. Тому, которого мы нашли. Который интересует Йорна. А ты мне скажешь, почему Йорн так хочет до него добраться.

– Хорошо. У меня есть одна идейка. Ты знаешь, кто такой Анку?

– Анку?

– Черный человек на черной лошади в черной телеге.

Она вытаращила глаза и добрую минуту ошарашенно молчала, как громом пораженная.

– Ты тоже?

– Что?

– Ты попал сюда с ним?

– Я так и думал! Заблудшего, которого вы прячете, привез сюда Анку, да? Где он?

– Не здесь. Я пока не могу тебе его показать.

– Так ты тянула время, чтобы узнать, что я об этом думаю?

Саския прислонилась к стене, не торопясь с ответом. Она больше не злилась. Чем-то я ее заинтересовал. Ее даже забавляла эта игра в кто кого переглядит. Правда, если я не ошибся в расчетах, у нее была фора, ведь я уже получил от нее пару хороших затрещин. Те, что от мальчишки, не в счет, за них я расквитался. Я глубоко вдохнул и посмотрел ей в глаза, готовый рискнуть огрести от нее третью.

– Саския, я еще кое-что о тебе знаю.

– Что?

– Ты красивая…

– Минутку…

Она наклонилась всем корпусом – кто-то окликнул ее снизу. Потом снова повернулась ко мне и продолжила прерванный разговор, слегка сощурив глаза.

– Так что ты говорил?

Этот голос… Нежность и тревога прозвучали в нем, я уверен, когда она позвала меня в том доме в камышах, и сейчас я это потеряю, порвется волшебная нить, связывающая меня с ней… Но я хотел показать, что знаю о ней больше. Хотел увидеть краску на ее лице…

– Ты еще красивее, когда голая…

Я ожидал пощечины или, хуже того, ядовитой насмешки, убийственной реплики, потому что она вдруг побледнела. Но тут же овладела собой, приподняв уголки губ в подобии улыбки.

– Да? А ты откуда это знаешь? Мы поговорим об этом потом, маленький знахарь… А пока идем. Спустимся вниз. Я приглашаю тебя поесть.

Глупец! У меня было достаточно времени отругать себя последними словами, пока мы спускались по лесенкам. Глупец, глупец! Внизу уже был подан ужин. Привередничать не приходилось, пища у этих ребят, как и одежда, была либо подобрана в отбросах, либо украдена: кусочки мяса непонятного происхождения плавали в остывающем бульоне.

Старшие оттащили котел от огня, и все полезли туда пальцами. Мыть руки перед едой здесь было не принято. Правила соблюдались простые: первыми ели те, кто постарше, остальным доставались объедки. Насытившись и утерев рукавами лоснящиеся губы, они уставились на меня с возмущенным видом.

Очевидно, я нарушил какой-то обычай. Преломить хлеб с тряпичниками могли только принадлежавшие к братству: это неписаное правило не допускало никаких исключений, и уж тем более для буржуа из богатых кварталов. Либо я соглашусь подвергнуться ритуалу, либо меня вышвырнут отсюда, а прежде отмутузят всем скопом. Гомон стоял хуже, чем в вольере. Но и тут Саския призвала всех к молчанию, едва повысив голос. Она подозвала одного из старших, с бельмом на левом глазу, и что-то шепнула ему на ухо. Он энергично закивал и так же шепотом передал ее слова соседу, тот тоже согласился, и информация пошла по кругу, а Саския между тем смотрела на меня с насмешкой.

– Таков закон, – провозгласил наконец первый, раскинув руки, как в театре, – каждый, кто ест и спит здесь, должен через это пройти.

– Таков закон! – подхватили остальные.

– Макнуть его! – продолжал верзила.

– Макнуть! Макнуть!

– Разденем знахаря! – разорялись старшие.

– Догола! – не отставали младшие.

Они стали срывать с меня одежду, кто с одной стороны, кто с другой, и поволокли к чанам, где вымачивались шкурки. Меня заранее мутило от этой перспективы. Вонь была так сильна, что щипало глаза, и я с ужасом понял, что едкая жидкость, в которой мокли останки зверьков, поставлялась задарма всем братством.

«Нет, – сказал я себе, – такому унижению я не подвергнусь. Только не при ней!» Рубашка, почти разорванная в клочья и натянутая на голову, мешала мне видеть, но, когда меня уже толкали в чан, я уперся в край обеими ногами, оттолкнулся изо всех сил и, перекувырнувшись, упал навзничь, увлекая за собой всех, кто меня держал. Прижатый к полу, я продолжал неистово отбиваться. Когда меня снова подняли, я заорал что было мочи:

– Постойте, подождите!