Макс Фрай - Nada [сборник litres]

– Сейчас не выйдет, – с досадой сказала девушка, – темно… Эх.

– Щелкнешься дня через два, – пожал парень плечами, – никуда эта страхолюдина не денется.

Ему удалось ее все-таки утащить, Мара слышала, как он вызывает такси. Было и смешно и досадно – слышать про рожу доводилось не впервые, но именно сейчас она вдруг обиделась. В конце концов, и хуже рисуют. А у нее улыбка на сорок три зуба… Разве это плохо?

Летать больше не хотелось, Мара просто шла по ночным улицам. Раза два она чуть не испугала прохожих, но вовремя прислонялась к стене. Потом сообразила, что если поворачиваться к людям боком, они ничего не увидят: боков-то у нее нет.

Утро застало ее возле подходящего дома, с закрытым двором и глухими стенами. Наверное, можно было притвориться рисунком, но Маре стало боязно: вдруг опять на стене застрянет. Хотела было растянуться на асфальте, но впечататься в него было еще страшнее, чем в стену. Мара представила у себя на лице, или платье, лужу, в которой будут купаться голуби, или то, как по ней пройдутся люди, провезут помойный бак… тут она заметила дверь в подвал – запертую, разумеется, но с хорошей щелью у порога.

Труднее всего было протиснуть голову – хотя и плоская, она оказалась слишком широкой. Мара вспомнила, как люди в саду ели блины, складывая их вчетверо. Немного попыхтев, ей удалось сложить голову, а дальше пошло легче. Вскоре она уже оказалась во влажной и душной тьме подвала, где ее отдыху ничто не угрожало. На всякий случай она забилась в самый дальний – и сухой! – угол. Вдруг да подвал все же отопрут.

Гулять и летать удавалось только по ночам, но если хотелось все же полюбоваться голубым небом и солнцем, Мара устраивалась где-нибудь повыше, там, где кусок стены служил ей фоном. Иногда люди успевали ее разглядеть, фотографировались, смеялись. Она покорно изображала рисунок.

Встретила она как-то и ту девушку из бара. Девушка была опять не одна и, завидев Мару, громко завопила:

– И здесь ее нарисовали.

– Я ж тебе говорил! – авторитетно заявил парень, – мы ее видели здесь!

– А я тебе говорю, – вскипела девушка, – не здесь… Помнишь, мы допоздна засиделись… где ж мы были-то?

– Сама не помнишь! – хохотнул ее спутник.

– Во всяком случае, – огрызнулась она, – тут нет ни одной пивной. А мы тогда нагрузились знатно.

– Потому и путаешь, – стоял парень на своем, – нет там ничего! Здесь мы ее видели, по дороге!

– Мы ж из центра тогда ехали. Римас подвозил… Ничего по дороге не было.

Мара с ужасом поняла, что чуть не состроила гримасу. Парочка ей не нравилась. Спорили они долго, ни на чем не сошлись, но девушка все же сделала селфи с Марой.

– Теперь уже не спутаю, – сказала она, – и ты, надеюсь, тоже.

– Рожа у нее… – вздохнул парень.

Должно быть, какие-то слухи по городу пошли. Мара теперь старалась вообще не попадаться людям. Получалось не всегда. Похоже, на нее шла охота.

– Вот! Точно она! – кричал кто-нибудь, застав ее врасплох, – рожа рыжая, руки серые, пальцы с грибами… зубищи эти. Точно.

Приятели и приятельницы окружали крикуна, доставали телефоны, сравнивали Мару с фотографиями и спорили, спорили.

– У вокзала она была! Вот, видишь – это точно там.

– И что, замазали, что ли, уже?

– Там ремонт – могли и замазать.

– А в центре? Там двор уже отремонтирован…

– Ага, а на свежей стенке – такая красота… Замазали, конечно.

На одних фотографиях Мара сидела, на других – стояла или висела в воздухе, болтая ногами. Менялось и ее лицо. Закрывать глаза она так и не научилась, веки не отросли, но зато оказалось, что глаза могут путешествовать по лицу, съезжать на самый край, скашиваться, меняя этим настроение рисунка, делая его то смешным, то зловещим.

Вспоминали и родную стенку Мары – «ой, там вообще редкое угребище было… снесли – и хорошо». После этого Мара вдруг поняла, что ее рот выворачивается углами вниз, а не вверх, как обычно, а глаза предательски чешутся. Назло людям, в эту ночь она попалась нарочно раз десять на глаза подвыпившим студентам, корча при этом рожи погнуснее.

В некоторых местах Мара появлялась по несколько раз. Ее фотографировали, а через день приводили приятелей и недоуменно таращились на пустую – или изрисованную, но без всякой Мары, – стенку. И добро б она была чистая, но ведь лет двадцать уже не красили. Вчера было – сегодня нет.

Мара обычно стояла рядом, держась к людям боком. Ей было смешно – а все равно немного противно.

Охотились молодые. Как они о ней узнают, Мара так и не поняла, но как-то они умели показывать друг другу фотографии. Те, кто постарше, либо ругались – запакостили город! – либо просто внимания не обращали.

День пролетал за днем, близилась осень, молодых людей в городе становилось все больше, а Мару эта забава почти перестала развлекать. Но держаться одной тоже было тоскливо. Она соскучилась по прежней, рисуночной, жизни, когда внимания на нее обращали мало и можно было парить себе в нарисованных облаках и разглядывать жизнь внизу.

Еще лучше было в первый год, когда ее краски еще не поблекли, а художник с художницей – Мара знала, что люди называют нечто похожее «родителями», – приходили на крышу, ели бутерброды и мечтали устроить в ее доме что-нибудь интересное.

Однажды они встретились.

Если б у нее было сердце, оно бы заколотилось. Если б у нее была кровь, она прилила бы к щекам. Если б у нее были уши, они бы предательски запылали.

Ничего этого у Мары не было, поэтому она просто попыталась придать лицу то почти забытое выражение – радостная улыбка, счастье от полета. Она даже полетела – приняла ту самую позу, которую нарисовали ей когда-то родители. И раскрытые миру объятья.

По переулку шли художник с художницей – совсем не изменившиеся, юные, красивые. Рядом шагал тот самый критик, смеявшийся над ней еще в день появления на свет.

– Ну что, – спросил он, – скажете, – не ваши фокусы?

– Что?

Первой к Маре подошла художница. Внимательно осмотрела, покачала головой.

– Ни фига себе…

– Ваша ведь работа. Я эту ухмылочку никогда не забуду.

– Конечно, наша, – покладисто согласился художник, – чья ж еще! Вот прямо из Италии и рисовали!

– Скажешь, срисовал кто? – усомнился приятель.

– Мы вернулись позавчера, – пожала плечами художница, – город из-за этой страхолюды уже почти месяц на ушах. Конечно, это мы.

– Вы не говорили, что уезжали… – смешался критик.

– Мы нарочно. Договорились – никакого фейсбука, ничего такого.

«Страхолюды?»

Мара не поверила. Наверное, это не художница сказала.

А художник внимательно ее осматривал. Даже зубы пересчитал.

– Сорок три! – победно провозгласил он, – Инга, ты сколько рисовала?

– Сорок четыре.