Макс Фрай - Nada [сборник litres]

– Ну что… срисовали хорошо, но с зубами просчитались.

«Сорок три! Их у меня сорок три!»

– Ну вот… Ее там ленивый не фотографировал… Скопировали. Не мы это.

– Тут одного деятеля посадили недавно, – предупредил критик, – тысяч на сто попал, не меньше. Ущерб городу насчитали.

– Это не мы! – раздраженно повторила Инга, – сколько можно то… идем отсюда. Даже стены изрисовать без плагиата не могут, креативщики…

– Ты первая начала.

– Я на помойке ее, считай, рисовала. Дом под снос. Идем скорее, – взмолилась Инга, – черт дернул нас тогда…

– А я предупреждал!.. Ой, у нее что, грибы вместо пальцев?

– Конечно, грибы, – устало ответила Инга, – она ж упоротая. Идемте! Мне эта рожа сниться будет.

Художники ушли, а она все еще стояла у стены.

«Рожа будет сниться…» – повторил в голове гадкий голосок. Кажется, вновь заговорила трещина. Другая, конечно, их тут хватало. Мелкие и недлинные, они стремились друг к другу, сплетались в сетку и медленно окружали Мару, чтоб схватить ее, затянуть в ловушку, притянуть к стене и оставить здесь до поры, пока краска не осыплется, или не придут маляры.

От нагретого асфальта тянуло теплом, стена тоже сегодня была обласкана солнцем. Совсем как в прошлом году, когда художница провела последнюю черту, отошла на шаг и довольно сказала:

– Красавица она у нас!

Художник лежал на крыше, разглядывая облака. Приятель крутил у виска пальцем.

– Побьют вас местные, ох побьют! – пророчил он.

– Руки коротки, – фыркнула Инга. Она разложила на полотняной салфетке еду, налила из термоса кофе в пластиковый стаканчик и с явным удовольствием созерцала творение своих рук.

А Мара летела и радовалась. Фиолетовые краски мира понемногу сменялись разноцветьем.

…Уже смеркалось, мимо проходили веселые компании, кто-то наводил на нее телефон, а Мара все вжималась в стену, рискуя вновь въесться в краску, превратиться в рисунок и больше уже никогда не оторваться.

Может, лучше так и сделать?

В конце концов, есть ведь в городе граффити. Людям нравится.

«Я – страхолюдина», – напомнила себе Мара.

Пусть закрашивают. Все равно.

Только не здесь. Не в этом переулке.

Ей захотелось домой.

Дома не было.

Мара, конечно, знала, что сбежала в последний день перед тем, как снесли последний кусок стены, но все равно растерялась.

Забор не убрали. Расчистили место и копали котлован. Возле стройки уже красовалась картинка будущего дома – такого, как те, что выросли на бывшем пустыре. Даже красивее.

Страхолюдине на стене такого дома места не было.

«Надо было остаться», – подумала Мара, – пусть бы…

Вспомнилось змеиное шипение трещины: «Это ненадолго». И ведь права оказалась.

Можно было впечататься в забор. Может, и не закрасят – скорей всего, не закрасят. Но ведь уберут его когда-нибудь, вот и конец придет.

Или дождаться, пока стены построят? Тогда точно постараются избавиться от этого свинства.

Еще можно прислониться к стене запертого дома… Мара покосилась в его сторону и заметила, что рамы выломаны. Похоже, тот дом все же снесут.

Ну да, той хозяйке он был не нужен. Это пивной дед сказал, что раньше его вынесут…

Мара вздрогнула. Дед стоял прямо напротив нее и внимательно разглядывал. Он был трезв. Да и выпил бы – рядом с ним была собака, которая тоже смотрела на Мару, принюхивалась и явно не знала, что делать: то ли облаять, то ли хвостом замахать.

«Боком! Надо повернуться боком!» – напомнила себе Мара, но так и продолжала стоять перед дедом, глупо – сейчас это и правда было глупо! – улыбаясь на все сорок три зуба.

– Проходи в дом, – предложил дед, – сейчас чаю попьем.

Внутри дом был куда чище и аккуратнее, чем снаружи. Крохотный – одна из комнат совмещена с кухней, во второй через приоткрытую дверь была видна кровать. На столике в уголке Мара увидела фотографию женщины, в которой с трудом узнала пропавшую еще зимой хозяйку. На фото женщина была куда моложе. Она же смотрела с другой фотографии, на стене – там хозяйка была снята вместе с молодым пивным дедом.

– Вот так, – тихо сказал дед… больше полугода уже. Ты как ушла-то?

Мара хотела рассказать, но рот ей не повиновался.

– Жена сразу догадалась, что с тобой непросто, – усмехнулся дед. Говорить умеешь?

– Уме-е-ею… – с трудом выдала Мара и обрадовалась: правда умеет!

– Это хорошо… А чай пьешь? Или супчику, может?

Есть Маре еще не доводилось. Однажды она хотела попробовать, когда ночевала в запертом магазине, но постеснялась. Что воровать нехорошо, она еще на стенке узнала – люди ругались на тех, кто ворует.

– Ну что, – спросил дед, – попробуешь чаю? С сахаром?

– Пи-иво… – вспомнила Мара слово. Дед покачал головой.

– Не надо тебе. Да и мне не стоит.

– Гав!

– Тебе тоже! – бросил он собаке, – ты, красавица, как? Решила? Ой… ну и руки у тебя!

«Я – упоротая», – хотела объяснить Мара, но вместо этого только кивнула.

– Чашку-то сможешь взять?

– Да-а…

– Ну вот и хорошо, – обрадовался дед, – давай, налью тебе.

Он налил коричневую, до черноты, жидкость в желтую чашку со слоником, разбавил кипятком и щедро бухнул сахара.

– Три ложки, – сосчитал дед, – меньше положить – и пить не стоит.

Мара осторожно взяла чашку грибами-пальцами и поднесла к лицу. Запахло прелыми травами.

– Давай, пей… а вот, конфеты еще есть. Любишь конфеты?

Подражая деду, Мара развернула конфету и, помедлив, открыла рот.

«Куда она попадет? Через затылок вывалится?»

Она почувствовала во рту вкус… Сладкое. Это называется сладкое, – поняла Мара. То, что любят люди.

Конфета таяла на языке… но у Мары не было языка!

В желудке заурчало… в каком желудке?

– Понравилось? – расплылся в улыбке дед, – вот и хорошо. И чайку глотни, глотни…

От чая стало тепло… внутри? Мара с удивлением поняла, что по телу – оно теперь у нее было! – разливается на удивление приятное чувство. Она посмотрела на ноги – они, похоже, выросли. Она покачала головой – кажется, та была не так велика. Пальцы все еще походили на грибы, но теперь это явно были пальцы – сами тонкие, а кончики расширены, словно шляпки.

Мара вздохнула и вдруг зажмурилась – веки у нее теперь тоже были, – пытаясь прогнать слезу, уже катившуюся по щеке. Она всхлипнула, а затем расхохоталась, поняв внезапно, что ее рот не опускается уголками вниз, а просто кривится в плаче, как и у всех на свете.

– В пути я! Занемог! И все бежит, кружит мой сон! По выжженным полям!!!!

Это точно Сато. Он у нас любитель старинной поэзии. Прекрати орать, ну прекрати же. Но Сато не остановить. А поля вокруг действительно выжженные, и жарко невыносимо, и дышать тяжело.