Дебора А Вольф - Наследие Дракона [litres]

Сулейма уставилась на короля-дракона, на его изборожденное глубокими морщинами и тревогой лицо, состарившееся прежде времени, как финик, который слишком долго держали на солнце. Его руки, сжимавшие ее, дрожали, как у старухи. Его глаза, казалось, повидали на своем веку слишком много. Они говорили о том, что, когда придет смерть, она явится не раньше, чем им бы хотелось. Оттого, что у Сулеймы был упрямый подбородок матери и непослушные рыжие кудри отца, оттого, что она принадлежала им обоим, но и себе самой, девушка убрала руки и встала.

– Может, это и не главный выбор в моей жизни, – сказала она Вивернусу, – но он принадлежит мне. И я не стану делать его до тех пор, пока хорошенько все не обдумаю.

Он тоже поднялся и кивнул ей, как будто это она была королем, а он – упрямым ребенком:

– Как пожелаешь.

Ветер родился от берцовой флейты, на которой заиграла повелительница снов. По-девичьи проворные пальцы танцевали по гладкой кости той, что стала песнью и прахом, слезами и воспоминаниями об оставленных ею детях. Но солнечный свет, который согревал Хафсе Азейне спину, остался прежним. Дракон Солнца Акари распростер свои крылья над Атуалоном точно так же, как в Зеере, одинаково благословляя мать, дитя и убийцу.

Родившийся из боли, предательства и отчаянной материнской любви, непокорный и грациозный ветер плясал на стенах и крепостных валах Атукоса, зажигая в нем искру мрачного пламени и заставляя его жить собственной жизнью – жизнью малой, которая, едва родившись, задыхалась и умирала. Глубоко внутри крошечные огоньки прекрасно знали, что их существование будет ненастоящим и скоротечным, и от этого горели еще ярче, поскольку в такой жизни нет места сожалению.

Ветер свистел и с шипением проникал в широкие сводчатые окна и проходы комнат повелительницы снов. Шторы из красного паучьего шелка развевались на ветру, корчась, словно призраки из Тай Дамата, которые приходят за человеческой кровью. Зловещие, еще теплые от полнокровного дня тени, имитируя жизнь, ласкали полы и стены из драконьего камня, нежно пробегали острыми когтями по густому меху, на котором сидела Хафса Азейна, и даже позволяли себе трепать длинные черные перья, которые свисали с ее посоха в форме кошачьей головы. Однако, несмотря на проклятия и обещания гибели, они не смели касаться самой повелительницы снов. Признавая свое поражение, они выли, скитаясь по широким коридорам, и наконец уносились в поисках жертвы попроще.

Ветер был болезненно сладким от пота и хохота, от длинного, никак не желавшего заканчиваться дня и от снов юных девушек, вынашивавших песнь. Несмотря на то что повелительницу снов уже давно не заботили пустяки вроде младенцев, общих обедов и колодцев желаний, несмотря на то что ее сердце давно иссушилось и стало грубым, как песчаная буря, этот звук – детское пение, колыбельная Дракону Земли Сайани, исполнявшаяся каждую ночь, сколько помнил себя мир, – заставлял ее задерживать дыхание и медленнее перебирать пальцами. Тембр ее мелодии невольно изменился, намерение перестало быть столь мрачным, и сердце Хафсы Азейны стало легче, раскрываясь навстречу свету и жизни.

В этот самый миг Дракон Солнца Акари сложил свои крылья. Он опустился в теплые прозрачные воды Нар Бедайяна в поисках своей спящей супруги, заставляя мир утонуть в мягких сумерках и ароматах лунной розы и жасмина.

Сновидческие глаза Хафсы Азейны раскрылись шире, ловя последние лучи красного золота; ноздри раздувались, отдавая дань зрелому торжеству жизни ночных цветов; ее интикалла распустился, и его мягкие обжигающие лепестки горели белой, как кипяток, песнью, которую мог узреть любой эховит. Повелительница снов позволила песне повести ее за собой: когда все дороги ведут к гибели, нет ничего дурного в том, чтобы остановиться и взглянуть на закат.

Песнь заставила ее са вылететь из окна и раствориться в густых сумерках. Са тонко расстелилась по вечернему бризу и пролетела через двор. Фонари уже зажглись, и огонь сажей писал их имена на ярко-синем небе. Свет пламени танцевал на смазанной маслом коже двух борцов-великанов с Черных островов, пока те таращились друг на друга и рычали, точно молодые быки. Но в их жестокости не было ничего, кроме лжи, и мысль Хафсы Азейны вернулась к музыке.

Повелительница снов напрягла сновидческое зрение. Она настолько сосредоточилась, что сделалась почти осязаемой и позволила себе упасть камнем, словно ястреб, сквозь прозрачный звездный свет. Она пробралась через неразбериху растительной жизни, влетела в открытое окно и оказалась в ярко освещенной комнате, а затем снова позволила себе предаться туману и воспоминаниям, и слабому запаху дыма. Ее сновидческие глаза видели мир вовсе не так, как дневные, но Хафса Азейна занималась этим на протяжении долгого кровавого времени.

Она впитала яркие песни, кричащие пятна света, богатую настойчивую пульсацию жизни, которая кружилась по полу, словно существа, которыми кишели речные заводи. Будь Хафса материальной, она кивнула бы с одобрением.

Мне следовало бы догадаться, что он в этом замешан, – подумала Хафса Азейна. – Ученый мастер тянется к историям, как мантида к цветам.

Она почувствовала, как в глубинах Шеханнама проснулся Курраан. Он был недоволен – и ею, и собственным пустым желудком, и темными каменными стенами.

Мне следовало бы тебя съесть, – проворчал он. – Это решило бы многие проблемы.

Хафса проигнорировала его реплику.

Посмотри, что я нашла.

Вашай заглянул через ее глаза и мысленно пожал плечами: Тебе следовало бы догадаться… В конце концов, он – лжец.

Что верно, то верно.

Ученый мастер Ротфауст, как обычно, сидел в окружении поразительного количества цветов и еще более поразительного количества детворы. Он закатал рукава своей льняной рубашки, открыв могучие предплечья, и сменил официальный костюм на тунику садовника и куртку, богато расшитую зелеными, золотыми и коричневыми нитями и с изобилием красных и синих цветов на подоле. Его руки едва ли не по локоть были черными от земли, а в бороде застряло столько веток, листьев и цветочных лепестков, что она походила на птичье гнездо.

Ротфауст пересаживал молодую орхидею, осторожно обкладывая корни корой и мхом. Он касался бледных листьев и разговаривал с ними, точно они были такими же, как дети, которые смотрели на него сейчас большими глазами в ожидании, когда он наконец закончит пересадку и расскажет им какую-нибудь историю.

– Ну вот и все, – произнес ученый мастер, последний раз поправил мох и поднял обеими руками красный горшок. – Хорошенькая безделушка.

Для мужчины его габаритов он двигался с удивительной грацией, поворачиваясь и ставя небольшой горшок с крошечным белым соцветием к десятку других.