Ярослав Гжендович - Конец пути [litres]

– Если твои побратимы не интересуются белком, зачем вся эта культура внизу?

– Как раз она некогда была разработана как базовая на основе ваших культур. Могла бы быть несколько иной, но это нравится таким, как я. Развлекает нас. А существа, носители – их мы придерживаем на всякий случай. Потому что некогда мы подверглись частичному уничтожению и начали деградировать. Или же из сантиментов. Или про запас. Ну и для развлечения таких дураков, как я.

– Люди там страдают, сражаются, умирают, любят…

– Потому-то мне там и нравится. Это аутентично. Жарко. Я тоже так хочу.

– А как я вышел из дерева?

– Этого ты не хочешь знать. Правда. Забудь.

– Я должен.

– Ты не вышел. Ты умер там. Пришлось делать новый носитель.

Я молчу почти пять минут. Хорошо было бы сказать, что я собираюсь с мыслями или что укладываю их в голове, но на самом деле я смотрю на море с пустой головой. Blue screen . Контрольная картинка.

– Я копия?

– Ты тот, кто есть. Сущность бытия – больше, чем просто носитель информации.

– Сколько я еще проживу? – сам не знаю, зачем я это спросил. Наверное, из-за шока.

– Сколько проживет твой носитель. Белок, нановекторы. Лучше бы тебе отсюда не улетать.

– Почему?

– Обычно нановекторы не могут существовать вне атмосферы Мидгарда. С другой стороны, никогда не было такого, как ты. Ты гибрид, а тут никогда не угадаешь. Но скорее всего наступит распад.

– По крайней мере, я спас их от мертвого снега?

– Нет. Но его воздействие было модифицированно. Определенные постулаты приняты во внимание. Определенные усилия пришлось должным образом оценить. Хватит уже вопросов. Спи.

Я засыпаю сразу, не вставая с места.

Просыпаюсь в Башне Шепотов рядом с лежащими рядом Фьольсфинном и Калло.

Некоторое время мы сидим на башне и смотрим на город. Пассионария раскачивается, обхватив колени, и молчит.

Спускаемся вниз, потом едем на лифте, но я не закрываю Пассионарию в камере. Там уже нет света, системы, которые работали от магии, не действуют. Она апатично трясется и все время повторяет, что ей холодно. Мы отводим ее в обычную комнату в Верхнем Замке и просто закрываем на замок.

Потом я иду в город на поиски моих людей. Все странно. Словно в бредовом сне. Встречаю Змеев и амитрайское войско, они бродят где попало, словно зомби. Кого я цепляю, говорят, что здесь им не место и что они должны возвращаться домой. Что-то цитируют – должно быть, их Песню Людей. Одновременно жители всюду борются с разрушениями. Слышно молоты, куски разрушенных домов грузят на телеги, некоторые трактиры стоят открытыми. Не могу никого найти, толкаюсь в толпе амитраев, Змеев, кирененцев и Людей Огня. Эти тоже бредят насчет возвращения домой и ищут свои корабли. Меня никто не узнает. Чувствую себя проснувшимся среди лунатиков. Люди в трактирах помнят о сражениях, знают, что едва-едва закончилась война, но помнят как-то избирательно. Не в силах вспомнить, с кем и за что воевали. Наконец я добираюсь до порта, где на базарах прибирают разрушенное и мертвых, а жители сооружают новые лавки, используя для них куски осадных лестниц, а между ними бродят нападавшие в поисках своих кораблей. Какой-то дурдом.

Девушка сидит на самом кончике пирса, подле частично разрушенного коренастого донжона, того, что охранял механику цепи, закрывавшей бухту. Сидит и раскачивается, глядя в море, укрытая моей запасной курткой, великоватой для нее. Я вижу склоненную голову и длинные черно-синие волосы, падающие ей на спину. Она молчит и раскачивается, глядя на горизонт.

– Я вернулся, – говорю.

Она вскакивает, а потом сползает под разбитую стену донжона и принимается отчаянно плакать. Ревет так страшно, что разрывается мое сердце. Попеременно то вцепляется в меня, то лупит кулаками, чтобы потом изо всех сил обнять меня. Мы долго сидим так, пока она не успокаивается.

Потом я осторожно веду ее, словно бы она из хрусталя и может в любой миг разбиться. Веду в Верхний Замок, на квартиры Ночных Странников, чтобы там попасть на поминки. Мои. Варфнира и Н’Деле. Некоторые меня помнят.

Порой приятно видеть что-то подобное.

Город поднимается на ноги куда быстрее, чем можно ожидать. Дома, отлитые из базальта чуть ли не полуметровой толщины, – это почти бункеры, а потому разрушения куда меньше, чем казалось сначала. Но там, где здания пострадали более всего, стучат молотки каменщиков, там замешивают растворы в чанах, а плотники ставят стропила. Конец чудесам и всякому такому. Фьольсфинн фыркает, но я радуюсь.

– Так оно куда здоровее, – говорю ему. – Мы люди, и ведем себя как люди. Если всюду сумеешь попасть, срезая углы, то вскоре вообще перестанешь ходить.

Но сильнее всего он страдает из-за окон. В крепости вылетели не все, но хрустальных ему жаль. Вид натянутых на фрамуги рыбьих пузырей в его собственном городе для него до сих пор словно пощечина. Страдает он и из-за разбитых витражей в городских храмах, потому в подземных заводиках скоро появляется стеклодувная мастерская.

Но время, когда наши проблемы настолько просты, как цветное стекло, кажется прекрасным и шелковым, и мы живем, словно в полусне. Ошеломленные и одуревшие.

Мы вроде бы и не использовали магию ежедневно, а вот как-то ее не хватает.

Просто понимания, что она где-то есть.

Ядран не говорит. Узнает меня, дружески пофыркивает, но теперь это обычный конь. Животное. Я езжу на нем, кормлю его, вычесываю, но когда прикладываю лоб к его резонатору, не слышу ни слова.

И близится время, когда придется принимать какое-то решение. Лето заканчивается.

Мы долго душим это в себе, оба. И я, и он выходим на башню, чтобы посмотреть на город. Думаем.

Во время вечерних встреч бывают такие мгновения, когда мы оба молчим, глядя в стекло или в огонь в очаге, или на ряды шахматных фигур, и, собственно, тогда мы об этом не разговариваем. Я не спрашиваю, он не отвечает.

Ему более всего не хватает Ледяного Сада за стенами, экспериментов со стабильным льдом, странных лабораторий, где пользуются нановекторами, пытаясь вывести нечто похожее на земные растения. Не хватает ему дыхания тайны, которая скрывалась в силе урочищ. Чего-то из пограничья с алхимией.

Потом наступает день, когда я проведываю его в застекленной комнатке, куда он вставил новенькие шестиугольные стекла прямо из новой стеклодувной мастерской, пока что не идеально прозрачные, зеленоватые и полные пузырьков, но получше, чем рыбьи пузыри – и застаю там пустой очаг.

Пустое кресло и сложенные в коробку шахматы.

Первое, что я вижу, – это листок тростниковой бумаги на круглом столике под библиотекой, там, где стояло зерно. Переливчатый карбункул, смеющийся над гравитацией, стоящий на узком своем конце.