Иван Вологдин - Война орденов. Время Орды

— Ты на свои штучки-дрючки надейся, да и сам не плошай, язычник! — чуть ли не сквозь зубы бросил он мне, продолжив свой овеянный смертью путь по вершине укреплений.

Везде где он проходим, за ним, захватив руками смертельную рану, ложился противник. Старый воин делом доказывал крепость собственных слов, демонстрируя молодому иноверцу мощь тренированной, правоверной руки.

В тот день, горящие, толстые стрелы, выпущенные из диковинных машин, напоминавших поставленные на колеса большие луки, впервые прошли над головой, втыкаясь в деревянные строения.

Избы запылали сразу с нескольких концов города, и не было людей, чтобы их потушить. Лишь ночью, после завершения штурма, защитники, у которых еще оставалось немного сил, смогли локализовать очаги вялотекущего пожара.

От Небесного отряда к ночи второго осталось десять человек. Сам Иван получил рану в живот, которая мучила его, больно обжигая поврежденное нутро. Не смотря на это, воевода хотел казаться мужественным, хотя бы для своих подчиненных.

Рана мучила его и на третий день и на четвертый, на глазах обращая могучего, сильного мужчину в живого мертвеца, с впалыми, черными глазами.

Волны противников шли с разной степенью интенсивности, словно бы руководство врага сознательно чего-то ожидало и лишь с рассветом пятого дня стало понятно чего.

Едва забрезжил рассвет, к горькому разочарованию оставшихся в живых, все еще надеющихся дотерпеть до помощи Владимирских дружин, мы увидели, что враг, помимо многочисленной живой силы, был предельно развит технически.

Через широкие просеки в лесу, которые пленные вырубили прямо на наших глазах в непролазных лесах, к стенам Рязани поползли тараны и катапульты, под управлением опытнейших, китайских инженеров нашего времени.

Завидев диковинные механизмы на стене застонали — новый вызов показал, что, не смотря на крепость русского духа Рязань окончательно обречена.

Тем не менее, будучи истовыми христианами, благодаря православной религии, люди приняли свой рок, решив обороняться до конца без надежды на спасение.

Тяжело было видеть, как оставшиеся в живых защитники Рязани обнимаются друг с другом, обещая обязательную встречу в садах райских, куда будет открыта дорога всем людям, положившим животы за отечество своя.

Попрощался со мной и Иван, прямо намекая о необходимости оставить стены из-за обета, данного ему в тайной комнате терема деда Владимира, на что я довольно невнятно ответил, дескать, есть еще силы для сопротивления и надежда на победу.

Штурм в тот день был вялым, сказывалось то, что китайские инженеры, верные слуги монголов после завоевания ими Поднебесной, готовили свои страшные механизмы к работе, выстраивая их в линию и заготавливая снаряды на нужных позициях.

Не смотря на тишину шестой ночи никто, не смыкал глаз. Да и мало оставалось живых россиян, способных придаться этой простой, житейской усладе мирного сна.

Я оглядел пространство стен справа и слева от себя, обнаружив подле только трех израненных бойцов Небесного отряда и стонущего в полудреме воеводу. Чуть поодаль, отбрасывая длинные, дрожащие тени в утихший город, зорко всматривались с высоты вдаль несколько мужиков, освещая пространство под стеной большими, шипящими факелами, о чем-то тихо переговариваясь друг с другом.

Тела убитых православных, богато усыпавшие вершину стены, более никто не убирал. Если в первые дни осады, надеясь выстоять в длительной борьбе против степных Орд, защитники хоть как-то стаскивали своих павших в братские могилы, сбрасывая тела ненавистных иноверцев вниз, чтобы не спровоцировать трупного заражения в окруженной Рязани, но с третьего дня никто более не утруждал себя тяжким бременем прибирания усопших.

Ночевка на стене напоминала ночевку на кладбище. Редкий стон проносился по деревянной вершине укреплений, и если стонал наш — ему оказывали необходимую помощь женщины, превратившиеся всего за неделю в настоящих призраков во плоти. Если стонал татарин, забытый в суматохе дня — его добивали на месте, превратив процесс умерщвления в нудную, рутинную работу.

Коротко вскрикнул и осел на ягодицы один из говорящих мужчин, булькая простреленным горлом. Двое его спутников, подхватив раненного под руки, осторожно оттащили его на чистое пространство, заботливо вглядываясь в глаза умирающего товарища.

— Вот и все, — еле слышно прошептал смертельно раненный мужчина окровавленными губами и обессиленно уронил голову на собственную грудь, которой до конца мешала согнуться длинная, монгольская стрела, выискавшая в темноте свою жертву.

— Отмучился, Слава Богу — истово перекрестился один из его товарищей, и, прикрыв глаза недавнему собеседнику, пара оставшихся в живых мужчин отправилась в путь по стене, стараясь надолго не задерживаться в зияющих дырах бойниц.

Реагируя на вскрик, Иван тревожно встрепенулся, и, осознав, что опасности нет, тяжело закашлявшись, опустился обратно в свой угол. Прошедшись глазами по обороняемому участку, Дикорос выхватил во всеобщем хаосе меня и слабо махнул рукой, подзывая сесть подле него.

— Гамаюн! — начал он издалека, едва я опустился бок о бок с великим воином, — пора, Гамаюн! Уходи.

— Как я вас брошу, дядька? Мне не позволит совесть… — начал было я свои стандартные измышления, которые не раз высказывал за последние дни, но был перебит блаженной улыбкой умирающего человека.

— Нас больше нет, — ясные глаза Ивана не выражали и толики страха, — были мы, да все вышли. Следующее утро будет решающим. Ты превосходно сражался, мой молодой друг! Отныне этот бой не твоя забота. Уходи.

Предводитель Небесного Отряда слабо оттолкнул меня от себя, не желая больше вести пространственные разговоры о том, что должно и не должно с несмышлёным юношей и утомленный беседой, провалился в тревожное полузабытье.

Мужчины редко плачут. Но я и не был мужчиной на тот момент, а только юношей. И пусть я убил многих за эти дни, и пусть я пережил то, что не мог в принципе пережить человек на семнадцатом году, но почему то именно в этот момент злые слезы богато застлали мои глаза.

Спускаясь со стены, я не был, окрикнут, кем бы то ни было — дымящиеся улицы деревянного города были пусты и безлюдны, только разносилась над спящими домами чья-то истовая молитва к Всевышнему.

Основательно поплутав по незнакомым, затемненным закоулкам, я нашел искомый дом и постучал в знакомую калитку.

— Пришел, наконец, иноверец? — и без того хмурый хозяин дома, в столь трудные времена предстал еще более мрачным, чем обычно.

От моих глаз не ускользнул тот момент, что одет старик был в белую, расшитую по рукавам и вороту красными узорами, рубаху, в которой обычно провожали в последний путь зажиточного покойника. Владимир, в чем я убедился чуть позже, убегать не собирался, а желал, во что бы то ни стало встретить мученическую смерть в стенах родного терема.