Иван Вологдин - Война орденов. Время Орды

Хлопнув бодрствующего воина по плечу, я сказал ему:

— Иди, отдохни, браток! Мне все равно не спиться. За тебя постою.

— Как же можно, князь? При вашем то положении…

— Ну, полно тебе! Мое положение ничем твоего не выше. Спи, иди, пока возможность даю.

Дважды уговаривать уставшего воина не пришлось. Оставив мне копье и сложенный плащ, на котором сидел, дружинник отправился в костру, с наслаждением завалившись на бок прямиком на голую землю.

Дождавшись, пока последняя суета уляжется, я осмотрел ночную степь.

Полнокровный лик большой луны завис над зеленым полотном травы, которая в мертвенном свете казалось скорее бронзово — серым морем, простирающимся до горизонта, чем покровом обычных растений.

Ни души, лишь где-то невероятно далеко, ночной и одинокий волк жалобно выводил песню о своем горе. Стараясь настроиться на нужный лад, не зная, как правильно подойти к клинку, я вынул его из ножен, воткнув в землю перед собой.

Ничем не примечательный клинок. На вид обычное, драгоценное оружие, которых водилось крайне много и в наших землях. Как бы я не подступался к нему, что бы ни пробовал, меч молчал, не удосуживая простого гиперборейца ответом.

С досадой сплюнув в бок, я откинулся назад, уставившись на звезды и вслушиваясь в песню волка. Что там советовал Ульв? Иногда творить шепоток для себя?

Делать было нечего. Дружинника возвращать обратно — это себя не уважать, поэтому ждать смены еще долго. Почему бы не попробовать?

Сходив до костра и достав из переметной сумы стопку жёлтой бумаги, я вернулся на пост и, обмакнув гусиное перо в чернильницу, принялся быстрыми росчерками наносить на черновик рифмы, пришедшие в голову.

Вышло следующее:

Переписав черновики начисто, и поставив крайний знак в последнем четверостишии, я с удовольствием прочитал стихотворение вслух и зажмурился от яркой, белой вспышки, которая расчертила пространство прямо перед моим носом.

— Хорошо… — вздохнул кто-то, являясь предо мною единым, белым кристаллом души, который чувствовался внутри живой вспышки света.

— Кто ты? — спросил я необычное явление, едва прошла резь в глазах.

— Чудак человек… Ты звал меня битый час и теперь, когда я явился перед тобой, не можешь и слова связного произнести? — алый окрас гнева прокатился по сфере чистого света, и она тут же расширилась в размерах, излучая ощутимый жар.

— Кладенец… — с удивлением прошептал я, удивленный таким внутренним содержанием клинка.

— Это общее название, Гамаюн. Величать меня иначе.

— Ты знаешь мое имя?

— Конечно я же много лет следовал с тобой в разные земли и не раз слышал, как тебя называли твои спутники.

— Но как тебя звать?

— Ээ… хитрый какой, — расхохоталась белая сфера, покрывшись желтыми, радостными прожилками, — если ты узнаешь моё имя, то можешь назвать себя моим хозяином. Но у меня уже есть хозяин. И он не твоей крови.

— Твой хозяин мёртв. Тысячи лет назад истлел в земле, — я встал, рассерженный тем, что дух оружия потешается надо мной, — и теперь ты в моих ножнах. И ты пил мою кровь, пребывая в моей груди!

— Ты мне угрожаешь, человечек? — спросил меня дух клинка, сжимаясь в размерах и тут же, яркой вспышкой отшвырнул мое тело прочь.

Я взлетел в воздух и завис там, вопреки всем законам физического мира. Это могло означать две вещи — либо я сошел с ума, либо это был сон.

Переход между явью и навью трудно различим. Мы просто «вдруг» оказываемся на новом месте и обманутому разуму становиться, невероятно трудно отличить подмену и миражи, насылаемые подразумом. Единственный способ — это поймать два мира на несоответствии, заприметив странности. То человек перед тобой обратиться в туман, то ты взлетишь вверх, дабы обойти очередное препятствие.

Обычному мирянину, без нужной практики, обнаружить подвох практически невозможно, но не ведуну, который десять лет был прикован к кровати.

А раз это был сон, то можно было действовать более решительно, не опасаясь навредить Кане и прочим спутникам.

Извернувшись в воздухе, я атаковал сферу, понимая, что, по — сути, являюсь аналогичным образованием в тканях сна, и иллюзия запылала от борьбы наших энергий.

Стало невыносимо жарко, что видимо, отразилось и на моей физической оболочке. Стало ясно, что если я проиграю бой, то буду умерщвлён и в реальном мире.

Но, как бы не был нагл дух клинка, он уже проигрывал мне однажды. Проиграл и сейчас.

Моя схватка с ним напоминала схватку подростка с бурым медведем, настолько сильно чувствовалась разница потенциалов. Но на границе миров, я был не один.

Сконцентрировав волю, я сменил декорации сна, переместив нашу битву на дорогу, ведущую в Дормислову Поляну.

Дозорный не подвел. Едва заприметив метание наших энергий, он зазвонил в колокол, призывая селян на помощь. В моём сне, всё, что я представлял на уровне образов, обрело плоть.

Я был отчаянным подростком, отступающим перед оскаленной пастью разъяренного зверя, но зверь этот был на моей территории.

Мужчины Дормисловой Поляны при жизни славились способностью быстро сплачивать ряды перед любым противником. Это умение не оставило их и после смерти. Не прошло и десяти минут, как метающийся медведь был окружен со всех сторон, и с ревом натыкался на рогатины, выставленные ему на встречу.

— Ну что, клинок, сдаешься? — просил я его, утирая с разбитых губ яркую кровь, стекающую в рот из разорванной щеки, — говори имя, или пропали к чёрту!

— Не выражайся, — строго поправил меня Ульв, стоящий за моей спиной.

— Прости отец…

— Ууууу, — досадливо взвыл меч — Кладенец, — какой позор! Служить гиперборейцу! Ради чего? Убивать таких же низкорослых, мелкоголовых как и ты? Уууу…

— Нет, меч. Твой создатель оставил тебя в груди своего заклятого врага, знатного воина — атланта, имя которому Сет! И он есть и мой враг. И обнажать я тебя буду не для людской крови, но для крови мёртвой, демонической, потусторонней. И рано или поздно погружу в тело атланта!

— А не врешь, ли ты, Гамаюн?

— Мне незачем врать. Так как твоё имя.

— Нарсил. Моё имя Нарсил. Я подчиняюсь тебе.