Евгений Шалашов - Призраки Черного леса [litres]

– Давайте-ка пока не будем загадывать, – попытался я пресечь далекоидущие планы двух стариков и одного жеребца. – Мы еще главное дело не сделали, а вы уже про каких-то кобыл, которых в глаза не видели.

– Не про каких-то, а про самых настоящих, с хвостом и с гривой, – возмутился цыган. – Знаю, где белых кобыл разводят, – у ростовщика конный завод есть. Для себя присмотрел, но для Томаса ничего не жаль!

– Уж не Мантиза ли? – заинтересовался я.

– Н-ну, может, и Мантиза, – почесал затылок цыган.

– Если у него, то можешь красть, – разрешил я, решив, что с ростовщиком я как-нибудь разберусь. – Но кобылу Томасу подаришь на изумрудную свадьбу.

Вроде бы разрядили обстановку. Томас успокоился, Зарко перестал сбивать нас с ритма, и мы втянулись в дорогу.

Десять миль для хорошего коня – пустяк, но зачем спешить? Пропал Йорген-младший пять лет назад, день-другой может и подождать. Мы двигались неспешно, на тихой рыси. Можно и на шаг перейти, но это было бы неуважением для гнедого. Томас дремал, Зарко беззвучно пел какую-то песню, а я размышлял. О своих спутниках – главное, чтобы не поубивали друг друга, о Кэйтрин. Старался не думать лишь о Шварцвальде и о том, что нас ждет впереди. По собственному опыту знал, что планы можно строить тогда, когда о противнике хоть что-то известно: месторасположение, численность войск, возможные пути наступления или отхода. Еще не вредно знать, кто командует, потому что тогда можно предугадать шаги противника. Если ничего не известно, пошлешь разведку. Сегодня я сам был скорее в роли разведчика, нежели в привычной для себя роли полковника, выдернутого из строя, чтобы помочь главнокомандующему составить план сражения.

Дорога – ухабы и колдобины. Оно и неудивительно, если этим трактом пользуются нечасто. Но ехать можно. Лес пока тоже опасений не вызывал – елки да осины.

Но через пару часов редколесье сменилось более плотным лесом, спустя еще час деревья встали так тесно, что между ними вряд ли бы кто-то протиснулся крупнее зайца. Кроны смыкались над головой, закрывая солнце, и казалось, что мы едем по горному ущелью, время от времени ныряя в тоннель.

Чем реже становились просветы, тем больше я понимал, что настоящего Шварцвальда я не видел. То, что именовалось «черным лесом» по ту сторону гор, не имело ничего общего с этим лесом. А ведь это еще только начало!

Наконец-то дорога раздвинулась, превращаясь в большую поляну. Я был счастлив узреть синее небо, солнце над головой, а кони обрадовались, увидев зелень травы. Гневко еще пытался хорохориться перед кобылкой, но чувствовалось, что и он рад грядущему отдыху.

Поляна казалась идеальным местом для стоянки – сочная трава, по дну небольшого овражка течет ручей, а на опушке полно сухостоя. С четырех сторон, словно часовые, стояли деревянные кресты – покосившиеся, поросшие мхом, но хранившие от всякой напасти. Чувствовалось, что люди сюда заходят нечасто. Обычно на подобных стоянках земля вытоптана до черноты, а за дровами с каждым разом приходится ходить все дальше. Тут же – холодные, размытые дождями кострища, не видевшие огня года два, мелкий кустарник, крапива.

Мы расседлали коней, сложили поклажу. Я с наслаждением скинул на землю надоевший шлем, расстегнул ремешки на кирасе, принялся сдирать насквозь пропотевший поддоспешник.

– Эх, баро, надо ли мучиться? – не удержался цыган от подковырки. – Весь мокрый, вонючий, словно не рыцарь ты, а козел.

– Понюхал бы, как после трех-четырех дней дороги рыцари пахнут, – усмехнулся я. – Любой козел от зависти удавится.

Томас принялся рубить деревья, а мы с цыганом таскали их к старому кострищу с края поляны. Топлива нужно было заготовить побольше, чтобы хватило на всю ночь. Когда куча хвороста стала ростом с меня, решил сполоснуться в ручье, а Томас принялся кашеварить.

Свежий и умиротворенный, я вернулся назад. Глянул – чем там заняты наши кони? Полагал, что Гневко уже закончил ухаживания и перешел к активным действиям, но гнедой вел себя, как подобает воспитанному жеребцу, – сначала позволил новой подруге отдохнуть и пощипать травку.

– А коня я у тебя все равно свел! – вдруг заявил цыган, ткнув грязным пальцем в кобылку и жеребца, начавшего ритуальное ухаживание – Гневко тер свою шею о шею кобылки, а та застенчиво принимала знаки внимания. – Пусть не самого жеребца, а семя его.

Вот уж чего-чего, а семени нам не жаль. Если бы жеребята могли говорить, из желающих назвать моего гнедого папашей выстроилась бы очередь.

– Свел, – согласился я, отворачиваясь к костру и увлекая за собой Зарко. – С кобылой ты его свел.

Гневко, в отличие от своих собратьев, равнодушных к человеческим взглядам, не любил, если за ним наблюдали в интересный момент. И я его понимаю.

– От твоего жеребца у красавицы такой жеребчик будет – ай-л юл и!

– А если кобылка? – усмехнулся я.

– Жеребчик будет, – твердо сказал Зарко, а я не стал с ним спорить.

Вот наконец-таки настало время, которое любят все путешественники и странники, – ужин.

Мы ели из одного котелка вкусную пшенную кашу, щедро сдобренную шкварками, закусывая хлебом, испеченным Курдулой. Когда котелок показал дно, самый усердный из едоков (могу даже не говорить кто, это и так понятно) старательно вычистил остатки корочкой хлеба и сыто отвалился в траву.

– Зарко, тебе мыть посуду! – приказал я. Если цыган не удосужился взять харчи, должен их отработать.

– Э, баро Артаке, а зачем мыть? – искренне удивился цыган, лениво приподнявшись на локте. – Сейчас воды зачерпнем, вскипятим, мяты добавим – у меня есть, попьем.

– Лучше я сам помою, – поднялся Томас. – Пойдет цыган мыть, котелок украдет. А не украдет, так утопит.

– Да не умею я мыть! – радостно откликнулся цыган. – Лудить да паять – всегда пожалуйста, а мыть не могу.

– Ничего, помучается – вот и научится, – остановил я старика. Взяв котелок, зачерпнул им горячей золы и вручил Зарко. – Все должно быть по справедливости. Иди, друг коней, на ручей, а иначе я буду думать, что за тебя собаки посуду моют.

– Какие собаки? – вскинулся Зарко.

– Да слышал я, что у цыган принято собакам грязную посуду выставлять – они ее вылижут, будет чистая.

Томаса передернуло, а цыган от возмущения лишился дара речи. Схватив котелок, Зарко забурчал что-то себе под нос и пошел на ручей.

– А что, у них и на самом деле собаки посуду вылизывают? – осторожно поинтересовался Томас. Подумав, покачал головой. – А ведь с них и станется. Тьфу…

Я только усмехнулся, прислушиваясь к доносившемуся до нас скрипу золы и ругательствам цыгана. Наконец Зарко явился с котелком, полным чистой воды, и поставил его на огонь. Усевшись возле костра, с обидой сказал: