Антон Демченко - Наемник [litres]

То, что Владимиру Александровичу совсем не в радость происходящее с одним из отпрысков Громова, было понятно не только мне, но и прежнему Кириллу. И как и мой предшественник, я понимаю, что изменить отношение родни к мальчишке Гдовицкой был не в состоянии. Чуть облегчить жизнь, прикрыть в совсем уж убийственных ситуациях, научить чуть большему – да. Это он мог и делал, но что-то большее – увы. Хватило одного предупреждения старого урода, чтобы начальник его службы безопасности перестал пытаться донести всю пагубность творимого с Кириллом до его родственничков. И этот факт бросил еще один черный камень на весы мнения самого Гдовицкого относительно именитых бояр вообще и рода Громовых в частности. Надо ли удивляться, что мечта Рюриковичей о полном переводе бояр в разряд служилых нашла горячий отклик в сердце Владимира Александровича? Их правила и устои казались ему куда более вменяемыми, чем абсолютная власть над родовичами, составляющая основу обычаев именитых вотчинников.

Он был искренне рад, когда его ученик, придя в себя после очередного смертельного номера, вдруг вырвался из-под опеки сумасшедшего старика и обрел свободу. Интерес, проявленный к моей персоне клубом эфирников, Владимир Александрович тоже посчитал положительным моментом. Ну как же, мещанина ведь каждый обидеть может. А государь с его присными способен дать достаточную защиту от любых посягательств. И пребывал в такой уверенности до моей экскурсии в «белый куб». Вот тогда и этот камень веры дал трещину. Дальнейшие события и происшествия с моим участием, за которыми Гдовицкой имел возможность наблюдать сразу с двух точек, как начальник не самой слабой в Москве службы безопасности и как член клуба эфирников, ту трещину старательно увеличивали, а известие о моей «гибели», как ему казалось, окончательно подорвало доверие Гдовицкого к прежним кумирам.

Смешно, но действительный крах всех идеалов у Владимира Александровича произошел, когда Федор Георгиевич Громов все же заметил, что с его подчиненным творится какая-то фигня, и вызвал начальника СБ на откровенный разговор, во время которого выяснились причины терзаний Гдовицкого, а чуть позже, после разговора Громова со мной, Владимиру Александровичу был объявлен как сам факт моего отсутствия в списках безвозвратных потерь, так и действия-бездействия цесаревича, приведшие ситуацию к нынешнему ее виду.

Честно говоря, когда дядя Федор предупредил меня о своем внезапном желании просветить Гдовицкого в отношении истории с моим исчезновением, я был сильно удивлен и… настроен крайне отрицательно. Но надо отдать должное Громову, он сумел убедить меня в том, что Гдовицкой не побежит с этой информацией к эфирникам. Долго убеждал, правда, но у него получилось. Я поверил. И даже не столько потому, что дядя Федор бил себя пяткой в грудь и клятвенно обещал, что все будет путем, сколько потому, что помнил Владимира Александровича, пусть это и были по большей части воспоминания прежнего Кирилла. Но даже с удвоенным недоверием, коего хватало и у Росомахи и у Кирилла Громова, я не смог отыскать в памяти ни одного намека на то, что Гдовицкой хоть раз повел себя бесчестно. Даже слухов таких среди громовских людей не ходило. Зато свидетельств его честности и какой-то почти болезненной щепетильности в делах было хоть отбавляй.

В общем, я дал добро на рассказ, а когда посмотрел запись разговора, продолжившегося после нашей с дядей Федором беседы, увидел то, чего никак не ожидал. С Гдовицкого в тот момент можно было писать картину-аллегорию «Крушение идеалов». Я бы заподозрил его в мастерской актерской игре, если бы не тот шторм в эмоциях, что записал качественный фиксатор, установленный в кабинете главы рода Громовых. Да, он не предназначен для запечатления эмоций напрямую, но те тоже оставляют свой след в Эфире, иначе в мире просто не было бы эмпатов, и хороший фиксатор вполне может их засечь. Что и произошло. Эмоции Гдовицкого весьма ощутимо врезали мне по мозгам, я потом еще несколько часов головной болью мучился и жрать ничего не мог, словно после серьезного сотрясения мозга, все тут же выплескивал. Это был очень неприятный опыт.

Спустя еще пару дней дядя Федор вновь связался со мной и сообщил, что его подчиненный просит встречи. Я был удивлен:

– Зачем ему это?

– Хм, не могу быть полностью уверен, но… есть немаленькая вероятность того, что Гдовицкой хочет перед тобой извиниться, – как-то неопределенно высказался Федор Георгиевич.

– А это обязательно делать лично? – скривился я.

– Кирилл, я тебя прошу, уважь эту просьбу, – неожиданно усталым тоном произнес дядя Федор. – Ему действительно это очень нужно.

– Да зачем?!

– Он сломается, Кирилл, – вздохнул Громов. – Гдовицкой всегда был ведомым. Он великолепный специалист, служака, каких мало. Да, не обделен инициативой и умением управлять и направлять. Но для этого ему самому нужен тот, кто будет вести вперед. Тот, кто укажет цель. Твой… мой отец его разочаровал, как и все именитые скопом. Рюриковичи тоже показали себя… в общем, сам понимаешь. Владимира эта ситуация просто ломает. Выжигает, можно сказать.

– А я здесь при чем? – невольно скривившись, проворчал я.

– Мне очень хочется надеяться, что, получив твое прощение, он сможет справиться с собой, – медленно произнес дядя Федор.

– А если нет?

– Его прадед когда-то заключил ряд с ниппонским родом Кагеяма, служил им почти сорок лет и только в шестидесятых вернулся с семьей на родину. Он и правнука воспитал… соответственно, – развел руками Громов, и я опешил.

– Да ну… бред, – протянул я. – Он что, всерьез решил сделать сеппуку?

– Этот может, – кивнул дядя Федор.

– Ша-антаж! – Я ошеломленно покачал головой. Громова перекосило, словно он лимон сожрал. Целиком.

– Это не шантаж, Кирилл. Это только мое предположение, – произнес он. – Но я же хорошо знаю Владимира, так что, поверь, у меня есть все основания предполагать, что так и будет. Живот себе вспарывать он, может, и не станет, но выкинуть что-то самоубийственное вполне способен. Особенно учитывая, что не далее как сегодня утром я освободил его от клятвы.

– Жуть. Двадцать первый век на дворе, – схватившись за голову, промычал я. – А тут, понимаешь, самураи, ронины, харакири… сакуры только не хватает, повеситься не на чем. Брр…

– Так что, Кирилл? Встретишься с ним? – даже глазом не моргнув от моей реакции, спросил дядя Федор.

– Куда ж я денусь!

Вот так и получилось, что поздним осенним вечером, практически ночью, я оказался на берегу небольшой подмосковной речушки в компании с первым ронином земли русской. И не могу сказать, что это было приятное соседство. Разочарованием и черной безысходностью от него несло так, что я вынужден был признать факт: если ничего не сделать, этот человек умрет. Собственно, он уже и так почти труп.