Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

«Враги или подданные», – услужливо подсказала память – или все-таки Ананка? В паре стадий к северу раздался треск кустов и испуганное блеяние: кто-то наткнулся на заблудшую овцу и решил разнообразить завтрак бараниной. Овца была против такого завтрака и орала все пронзительнее. Потом все смолкло, только кусты трещали с удвоенным ожесточением.

– Чернокрыл не умеет служить. Слишком горд. Служить же тому, кого совсем недавно считал братом, – для него унизительно вдвойне. Вот он и…

– Что?

– Ась? Ничего. Сам понимаешь, я божок мелкий… а мало ли какие слухи ходят. Сестрица Осса-Молва тоже склонна пошутить.

– И какие же слухи ходят?

– Всякие, Владыка, ой, всякие. Говорят, Чернокрыл загостился у Сизифа – это царь Эфиры-то, не знаешь такого? Говорят, явился к нему по делу, да проникся такими… х-хе… дружескими чувствами, что отложил в сторону свой клинок и не стал исторгать из Сизифа тень. И сейчас, говорят, там безвылазно – то ли в спальне у Сизифа, то ли в подвале почему-то… Хотя что бы ему делать в подвале? Ну, правда, Чернокрыл у нас привык – чтобы потемнее и похолоднее, ты, наверное, это знаешь, Владыка…

Я встал. Путь на Эфиру долог, а мне хорошо бы обернуться до заката, сегодня на Олимпе отгремит последнее эхо праздника, и Зевс возьмется за меня всерьез.

Мом, не поднимаясь с травки, проделал руками и ногами что-то почтительное.

– Что – вызволять? – он зевнул в небеса. – Это ты, Владыка, правильно. Вот заявишься к Сизифу собственной персоной, вытащишь Чернокрыла из подвала – и обяжешь его этим служить тебе до скончания времен. Он у нас всегда платит долги – горд…

Главного – что Танат не простит того, кому окажется должен, – Мом-насмешник все же не сказал. На сухоньком лице было самое искреннее одобрение.

– Это ты, Владыка, верно придумал. Отправляйся туда сам. В конце концов, у Владык друзей не бывает – или я уже это говорил?

Он поискал глазами мое лицо, но я уже надел хтоний. Только и бросил из пустоты – «Спасибо».

– Да за что же это?! – удивился Мом. – За оливки? За сплетни?

– За последнюю фразу.

Теперь я верю, что она настолько же верна, как и другие твои слова, сын Ночи, Мом, Правдивый Ложью.

* * *

Пиршественный стол был олицетворением праздника. Золотые и серебряные кубки лучились от радости. Лучшие куски баранины дымились от восторга. Фазаны, дрозды в меду, бекасы: вспорхнуть готовы от экстаза. Сыр плакал в упоении. Вино, готовое политься в праздничные кратеры, отрадно благоухало: каждый сорт на свой лад.

С оголтелым счастьем смотрели драгоценные ткани, цветы, увивающие зал; тяжеленные колонны – вот-вот в пляс кинутся: а как же, ведь торжество на дворе!

Только люди праздника не понимали. Не разделяли.

Сидели у праздничного стола: двое. Хозяин и хозяйка.

Смотрели на третье место у стола – пустующее. Потом на дверь.

Не друг на друга.

Вокруг мегарона гудел от веселья дворец. Веселиться было приказано всем – даже во дворе резали баранов с песнями. Дворец звенел лирами, дудел авлосами, по всем коридорам были охапками раскиданы цветы.

Рабыни – и те надели праздничные хитоны и старались смеяться от радости погромче, как было приказано.

Звуки безмятежного веселья просачивались извне, робко трогали пустоту мегарона, где в безмолвии замерли царь и царица. Сизиф, сын Эола, старательно накручивал на палец каштановую бородку, всматривался в дверь. Его жена Меропа, Плеяда из дочерей титана Атланта, бездумно смотрела на золотое шитье на праздничном хитоне мужа.

Едва слышный шелест за дверью первой услышала она.

– Пришел, – шепнули белые губы.

Гость шагнул в зал просто и делово, снимая с пояса железный клинок. В движениях Таната, сына Ночи и Эреба, чувствовалась холодная нацеленность копья, летящего в цель. Глаза бога смерти смотрели чуть над головой скорой жертвы, в обозримую даль, где ждут клинка другие.

Гость сделал от двери один скользящий шаг, другой…

– Радуйся, Танат Железнокрылый!

И замер, остановленный непривычным приветствием и непривычной же радостью на физиономии жертвы.

Царь Эфиры подскочил, складываясь пополам в радушном поклоне.

– Великая честь – твой визит к нам, недостойным! Прошу, не откажи разделить с нами праздничную трапезу. Не побрезгуй скромным гостеприимством смертного! Поднимем чаши за мою загробную участь!

Помедлив несколько секунд, гость вернул клинок на пояс.

– Радуйся, Сизиф, сын Эола, – голос – хрипловатый, усталый – не вязался с каменным лицом и безжалостным взглядом. – Благодарю за гостеприимство. Смерть немногие встречают полным кубком.

За столом прислуживала царица: «Никому другому я не уступлю эту честь!»

– Честь? – проронил гость, не касаясь наполненной чаши. – Принимать у себя Таната Жестокосердного?

Сизиф, раскрасневшийся, с пылающим взором вознес в ладонях золотой кубок.

– Честь! Радость! Прислушайся, Непреклонный, – это музыка в моем доме! Вдохни ароматы – это цветы во всех комнатах! Танцы и смех – во дворе! Я сам, вся моя родня, все слуги мои – нынче не можем не веселиться, встречая редкого гостя! Ночные боги! Аид, Персефона! Хай!

Он плеснул вином на пол и только после этого сделал добрый глоток. «Редкий гость» его примеру не последовал, с тенью изумления вглядываясь в лицо царя Эфиры.

– Ты торопишься на берега Леты, сын Эола?

– Жизнь смертного, пусть даже басилевса, не бестревожна, о Железнокрылый! Подданные недовольны войнами. Если я не веду войн – они недовольны миром. Чуть только кто навлечет на нас гнев Деметры или Гелиоса – как я слышу: в засухе и недороде виноват басилевс! К тому же моя жена – бессмертна, я же… Есть ли смысл дряхлеть на ее глазах? – Сизиф глядел не на жену, куда-то вдаль, но щеки его пылали. – О нет, если Мойры вздумали перерезать мою нить – я буду достаточно умен, чтобы не скорбеть о неизбежном! Оплакивать то, от чего нельзя уйти? Так поступают глупцы. Я – радуюсь, что скоро глоток Леты избавит меня от тревог и невзгод, от ноющей по вечерам спины и выпадающих в старости зубов… И если Ананка решила одарить меня исходом сейчас – кто я, чтобы не принять этот дар с благоговением и счастьем?! Кто я – чтобы не встретить как подобает посланца этого дара?!

Посланец дара Ананки с кривой улыбкой поднял свою чашу к губам.

– За тебя, басилевс, – сказал он тихо. – Я лишь вестник, и не мне решать… но я пью за то, чтобы твоя участь после Леты была отрадной.

Сизиф едва осколками не рассыпался богу смерти под ноги. От благодарности. Но как-то сдержался, затрясся только, голосом задребезжал, что примет любую волю Владыки.