Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

Я промолчал, выводя из стойла теперь уже Аластора. В последний раз прошелся скребницей по бокам лошадей – просто для удовольствия.

Арес таращился на Гермеса. Тот на него.

– Так и знал, что без этого проныры не обошлось, – хохотнул потом бог войны.

– Братец? – спросил вестник и попятился.

– Ага. Братец! Ты что с моим сыном сделал, пяткокрылый?

– Да правду я ему рассказал! Ну, почти… про волю богов наплел, победу обещал… Да он сам отсюда всех слуг и поразгонял, сам в дальних комнатах сидит, может, даже гонку смотреть будет!

Арес хмыкнул с сомнением. Покосился на меня – что ты, мол, Владыка, нашел, с кем связываться! Махнул на прощание и вышел из конюшни, бормоча что-то про лицо Афины.

Я запрягал лошадей и проверял колесницу в молчании (колеса и ось проверил дважды, Гермес хихикал, но я не обращал внимания – знал племянничка). Положил тяжелую руку на холку Аластора – выдержишь? Заглянул в глаза Никтею – не подведешь?

Братья дружно обдали презрительным фырканьем – у кого другого спроси…

– Все, выводи их.

Гермес не тронулся с места и явственно пожалел, что влез в шкуру моего возницы.

– Пойдут сами. Только направляй, куда, – грозный взгляд на скакунов – «Пойдете?» – и два красноречивых оскала в ответ: «Пойдем-пойдем, а этого по дороге схрупаем!»

Впрочем, беситься на моих глазах жеребцы не стали. Я бросил вслед Гермесу: «Не вздумай стать на колесницу» – хотя и был уверен, что племянник до такой глупости не додумается. Пересек благоуханный, пестрящий украшениями двор конюшни. Вернулся в душный, темный, пропахший лошадьми дворец, прошел по коридорам, чтобы явиться на всеобщее обозрение через парадную главные двери, те самые, к которым были приколочены головы предыдущих женихов.

Порог перед дверями выщербленный, будто от удара копытом. Два конюха, распахнувшие двери, пожирают господина слепо обожающими взглядами (конюхам тут точно живется неплохо). Господин протаскивает в проем тельце, обернутое в легкий хитон под хламисом, а потому еще более тщедушное.

Господин изо всех сил старается не горбиться, потому что у сыновей Ареса нет Тартаров на плечах. Красноватые веки смертного щурятся, когда в лицо бьет поток солнечных гелиосовых стрел – так проще скрыть черноту и остроту взгляда, который так и не хочет голубеть и тупиться.

Головы на дверях мерно качаются – пять на одной тяжелой деревянной створке, пять на другой. Ветер развевает отставшие пряди. Перед тем, как прибить к дверям, головы женихов умастили благовонным маслом, чтобы получше сохранились, и тление коснулось не всех.

Тот, который страдальчески скалится – рыжий, с хищным носом – наверняка слыл красавцем.

Ступени тоже щербатые – двенадцать штук! Будто на этих самых ступенях гонки и проводились. Перед крыльцом – славные жители города Писы: старейшины, знатные воины, жены, девушки, даже подростки какие-то.

В руках у жителей – цветы и немудреные дары, в одеждах – умеренный траур по еще одной загубленной жизни, в глазах – сочувствие. Мальчишки из задних рядов бесстрашно тычут пальцами в качающиеся за моей спиной головы. Девушки через одну зареваны, и даже появление басилевса не спугивает муху шепота, летающую над головами толпы: ах, какой красивый, какой сильный, какой смелый, на смерть…

– Хайре, уважаемый!

Колесница стоит чуть поодаль, в ней танцуют двое гнедых с пенно-белыми гривами, рядом с жеребцами увивается, пугливо поглядывая на отсеченные головы на дверях, кто-то неуловимый, как пугливая дичь, только гиматий спорит синевой с небом, да едва заметно взблескивают под солнцем черные кудри.

Пелопс, наверное. Сын Тантала, внук Зевса, любовник брата, который стоит передо мной в чужом обличии.

Приземистый, крепкий, румяный. Про такие плечи говорят «во!» – и разводят руками. Лицо дышит необузданностью страстей, глаза вот только зеленые, а не карие. На шее ожерелье из жемчуга, обруч, сдерживающий волосы, вот-вот треснет, не выдержав сине-черного шквала…

Да уж, в чужом обличии. Тут только слепой не догадался бы.

– Не передумал ли ты состязаться со мной, богоравный Гиппофой? Отступи с честью. Пируй в моем дворце, – Посейдон слушает с веселым презрением, вся поза его так и кричит: «Ты этот сарай у себя за спиной дворцом называешь?!» – Вернись домой и найди себе хорошую невесту. Неужто ты так не ценишь свою голову?

Ветер сухой, холодный, колет смертные щеки. День не для лета – для начала зимы, когда Деметра вовсю предается скорби в темных одеждах. Посейдон снисходительно поясняет смертному царьку, что он голову свою очень даже ценит, а потому расставаться с ней не намерен. И искать себе другую невесту не намерен, потому что прекрасная Гипподамия…

Прекрасная Гипподамия уже давно расположилась в кресле на крыльце, и две служанки прикрывают ее от холодного солнца. Милое девичье личико и полная развязности поза дешевой шлюхи: бедро проглядывает из выреза нарядного шафранного пеплоса. Жених Гипподамии нравится, она строит ему глазки (не замечая, как пытается перехватить каждый ее взгляд несчастный юноша у колесницы). Только что толку смотреть, что толку представлять, если есть такой вот папочка, папочка, конечно, обгонит жениха, потому что он ревнивый и еще там какое-то пророчество было. А жалко. Этот – как его, Гиппофой, он даже красивее того, второго, и мускулистее, он ей больше нравится, а второй уже долго болтается на двери, у него уже и нос сгнил…

– Будь по-твоему, Гиппофой с Лемноса. Путь наш начнется здесь и закончится около жертвенника Посейдона, что недалеко от Коринфа. Из жалости к твоей юности и смелости и на правах хозяина я, пожалуй, дам тебе фору…

Гул в толпе – старейшины с вдумчивым видом чешут бороды, кто не услышал – тянут шеи, толкают соседа в бок: эй! что это наш басилевс чудит!

Посейдон – часть моря в бирюзовом хитоне и расшитом волнами плаще – царственно склоняет голову в ответ на шутку кривоногого басилевсика. Фору? Ну, ладно. Только постарайся потом рассмотреть вдалеке мою колесницу.

Ветер – почему-то кажется, что с моря дует – игриво покусывает за скулы.

Наверное я все же ввязался в это не в последнюю очередь чтобы повидать тебя, брат. В глаза тебе посмотреть – издалека, мельком, оставаясь неузнанным. Увидеть то, что и без того знаю.

Мне хочется верить, что это Гера предложила: чтобы и меня после Зевса. Что она вложила тебе это в голову: «Ты же знаешь, он не остановится! Кто может судить, какие козни он плетет в своем мраке?!» Что ты сопротивлялся – по-старому: «Да ты… это… совсем, сестра?! Чтобы Аид – против меня…» – прежде чем поверил и согласился.