Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

Морской шторм во плоти дернул с места, прогрохотал по дороге, мощеной специально для колесниц. Только и оставил позади – что шепот да горожан, окосевших не хуже Пелопса: «Видел, как…?!» – «Да не могут же смертные… так-то!» – «Ну, наконец-то дожили. Быть Гипподамии замужем!»

Томный светловолосый лучник нашептывает сестрице: «Ну что?! Готовься брак благословлять!» – та беззлобно огрызается: «А ты готов воспевать такое?». Зря спрашивает, у Сребролукого всегда с собой кифара и желание воспеть все, что ни попадется, в особенности себя самого. Афродита снисходительно поглядывает на влюбленного Пелопса, только изредка одергивает чистосердечную радость мужа: «Ты видала?! Как он дал! Вот что значит – с нашими тягаться!»

Только воин-громила ухмыляется за своими шрамами и отмахивается от пристающего к нему Гефеста: «Что?! Вы еще моего сынка в деле не видели. Такого-то точно – не видели…»

И застыла, глядя на оставшуюся перед дворцом колесницу, сероглазая воительница в скромном пеплосе. «Посмотрим…» - так и пляшет на лице воительницы. Хотя на что, казалось бы, смотреть?!

Посейдон, за миг до того, как сорвался с места, был похож на совершенное изваяние. Какой-нибудь скульптор мог бы трепетно высекать его из мрамора несколько лет, а потом назвать: «Колесничий» – и спокойно сойти в мое царство, ибо никогда бы не повторил шедевра.

Я похож на Мома-насмешника – если бы ему вздумалось изобразить эту статую. Ноги – колесом, нос боком загребает воздух, лобик низкий, хитон болтается вокруг костей – скульптор бы бегом побежал в мое царство, если бы ему приказали ваять с такой натуры.

Лошади и те раскусили обман хозяина: поиграем, да?! – и прикинулись дохлыми клячами, даже гордые шеи согнули. Ты с лысиной, и мы не хуже. Можем еще языки высунуть и хвостами помахать вяло.

Морская соль скрипит на зубах, а колесница Гелиоса в небесах начинает бежать веселее – богу солнца приходится придерживать бег коней, которые рвутся за упряжкой Посейдона.

Пожалуй, хватит. Черногривый из города выехал, вон, слышны приветственные крики от стены. Нужно трогаться, а то выйдет недостоверно.

Гермесу кивнуть. Глаза прикрыть – незачем себя выдавать…

И ласково огладить вожжами две аспидные спины.

Скрип колес. Мерные удары: восемь копыт бьются о камень восемью сердцами.

Два блестящих тела – черная бронза? лоснящаяся тьма? горящее масло, которого так много в недрах земли? – с шага уходят в рысь, не торопясь в галоп, потому что слышат меня, знают, что нам еще рано…

Все восхитительно предсказуемо: тряская дорога, по которой колеса скользят, будто пентеконтера[6] по волнам в штиль; запах сена и навоза – запах города – и чинары, хлопающие тряпочками листьев; меканье коз, которых хозяйки успевают выхватывать из-под копыт: «Куда, дурная?!» Грохот и звон разбитой посуды: кто-то спешит посмотреть на проезжающего басилевса; перед колесницей, смешно переваливаясь, прокатывается кувшин, пузатый, целый, но весь в трещинах… Дома и дворы сливаются с лицами: чумазый подмастерье кузнеца – и подкопченная кузница; сырая, колбасная ряха в оспинах – дом, со двора которого несется блеяние, а над порогом висит череп овцы…

Хлопают на ветру хитоны – сушатся. На городском рынке – свежий сыр: торговец дерет глотку так, будто решил заглушить вопль Пана, который закончил Титаномахию. «Мё-о-о-о-о-д!!!» – верещит какая-то соперница торговца, потом неловкий шлепок чего-то мягкого, глухой глиняный звук и истошные причитания, и нотки меда вплетаются в косицу из соли и навоза, на губах остается терпкая сладость, будто от вина…

Начиная хмелеть, я едва удерживаюсь – чтобы не отпустить вожжи, не позволить четверке – нет, двойке – сорваться в полную силу, так, чтобы искры разбавили весельем этот серый, пропахший лошадями город, чтобы – куда там Посейдону! – Гелиосу не угнаться…

Собака вывернулась из двора, учуяла азарт колесничего – рванула за колесами, истошно лая. Молодая, глупая, белолобая, но с быстрыми лапами и звонким голосом: «Кус-ну! Кусну! Следом! Вскочу!»

Юность, не надо. Не шли гонцов и уж тем более не являйся сама, я простился с тобой на руинах старого мира. Я не ждал тебя здесь. Владыкам нельзя быть молодыми, – Ананка не говорила мне этого, я понял сам, наш удел – зрелость… мудрость…

Город закончился резко, только мелькнула стена с любопытными солдатами. Собака гавкнула в последний раз позади. Юность отставать не желала: крылом, порывом ветра в лицо: какая тебе мудрость?! Здесь?! Слушай, как пахнут травы! Как течет кровь земли под копытами лошадей! Смотри, как мелькают деревья и дикие цветы – разве во всем этом не больше мудрости?!

Колесница Посейдона виднелась на горизонте пыльным вихрем. Столкнись с таким – падальщики потом забегаются твои кости собирать. Аластор было дернул вперед, сбивая с шага Никтея – я натянул вожжи в правой руке. Напоминанием: до Коринфа еще далеко. Посейдон рванул всем на удивление? Так на то он и Посейдон. А мы потихоньку следом прогуляемся.

Дорога влюбленной змеей ластится к копытам и колесам. Машут рукавами одинокие кипарисы – передают привет родичам в подземном мире. Облако пыли – колесница брата – приближается, но я все еще держусь в двух-трех стадиях.

То отставая, то нагоняя.

Достаточно близко – чтобы слышать яростный крик Жеребца, смакующего скорую победу.

Достаточно далеко, чтобы не глотать пыль.

Небо впереди загородилось холмами, по правую руку выскакивают макушки гор, все в проплешинах лесов.

Коровье стадо – пятнистое, мычащее тело, по левую руку, проносится – не успеешь увидеть.

Мелькает дорожный столб – герма[7] подмигивает внезапно закосившим глазом. «Как, дядюшка?»

А юность увязалась следом, не отстает. Крылатая и приставучая, так и норовит схватить за виски.

Нашептывает невнятно: «Ты чувствуешь вкус ветра? Пей его, пей всей грудью, до слез», – и ветер, в сговоре с ней, оборачивается глотком просяного пива – небожественного напитка солдатского прошлого.

Шепчет: «Слушай удары копыт, шум травы», – и подлые метелки дикого овса шелестят прямо в уши, где-то заходится малиновка, которую я не должен был слышать, и бьются, касаясь дороги, девять сердец…

Восемь черных копыт и одно – мое собственное сердце.

Я заставляю синорис ускориться, сближаюсь с Посейдоном на стадию и слышу его гневный вопль, и ветер, на миг обернувшись союзником, швыряет надоедливой юности складки хламиса с вышитыми лошадями в лицо. Но она не унимается, не отстает.

«Смотри! О, смотри! Смотри на просторные равнины, на отблески солнца в горных озерах, на то, как дымят пастушьи костры, на голубые небеса – видишь, их сбрызнули зеленым?!»