Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

Я с каждым могу говорить на его языке,

Ищи меня в небе, ищи меня в темной реке.

К. Бальмонт

«Какой ты… волосы – как тьма Эреба…».

Они стекают на плечи – не желают виться, как у Зевса или дыбиться гривой, как у Посейдона. Путаные, словно пути, которые ведут в мое царство.

В них нет ни нитки седины – не хочу, чтобы снова спутывалось серебряное и черное, это – прошлое…

Венца в них нет тоже.

Владыкам не нужны глупые символы власти. Это удел мелких божков, изнывающих от тщеславия, или смертных, которые так любят побрякушки, что готовы что угодно на себя нацепить, лишь бы всему миру показать: я тут… я главный! значительный! Видали, что на моей плешивой башке? Еще у меня кольцо в носу, так что и спорить не смейте!

Владыкам хватает жребия.

Взгляда. Слова. Мира.

Венок из цветов на голове хмельного Посейдона сидел царственнее, чем на любом правителе из смертных – венец. Гелиос, забавляясь, иногда затыкал за ухо соломинку – и видно было: кто главный.

Впрочем, Гелиос не Владыка. Он хозяин. Это значит – не повелевать, а заботиться. Это значит: оставишь свою вотчину – а она без тебя не сможет. Это значит – не жребий, а дом…

Мне ни к чему знать, что это значит. Мое слово давно слетело с губ потрясенной Гекаты. Был Аид-невидимка, потом Мрачный Брат, потом Аид Угрюмый и Аид Безжалостный, и вот…

– Повелевай, Владыка…

Они готовы были лобызать мои сандалии. Смотрели голодными глазами – ну, подари же чуточку владычьего внимания! Самые умные постарались вообще сделать вид, что бежали не бунтовать, а царя своего встречать, а то, знаете ли, отлучился куда-то.

Асфоделей нарвали. Кому мешали переломанные лапы, те нахватали в пасти – под ноги мне стелить.

Я оценил. Вернулся в мой недостроенный дворец, уселся на холодный трон (в очередной раз прокляв Гефеста с его любовью к золоту). Подпер щеку кулаком.

И стал ждать, посматривая на изукрашенные драгоценной мозаикой бронзовые стены. Как Владыка.

Когда ко мне явятся на поклон.

Тартар задыхался злобным хрипом – небось, и правда подавился смехом. Мир льстиво нашептывал в уши: «Вместе… теперь – только вместе, да? Ведь вместе же?!»

Я ждал.

Первыми явились те, кому нечего было бояться: союзники. Сперва вкатился Гелло – олицетворение злорадства и восторга: «Не боишься! Не боишься! Они боятся!». Потом Танат – сказать, что дрался я таки бездарно. Жаждущий милостей Оркус – что ему и было обещано – хихикающий Гипнос, задумчивый Морфей, Алекто…

Последним вошел Ахерон, волоча за собою жену. Мрачный.

– Владыка, ведь дура-баба, – обратился оглушительным шепотом. – Ну, подруги они с Трехтелой, а у той только и на языке, что, мол, у нашего мира своя воля… А моя еще в тягости – совсем мозги набекрень. Владыка, первенец! Наследник будет, чую! Дай хотя бы родить!

И, простодушно заглядывая в глаза:

– А я ей выдам сам!

Гипнос прыснул за спиной – что-то о том, что это уже и не наказание. Я глядел на размазывающую сопли и кровь титаниду – муж ей уже выдал по дороге, – на ее округлый живот, и тихо тосковал о том, что Владыка должен высказываться вслух.

– Ты был верным союзником, Ахерон, – а голос звучный. Или это бронза гулом поддерживает? – Бери свою жену. И проси, чего пожелаешь.

Ахерон подергал себя за бороду, ни до чего не додумался, сообразил деревянно поклониться и выволок жену из тронного зала.

Свита оживилась. Ушелестела крыльями по стене Алекто – пока не поздно, тащить сюда сестер и просить милости для них.

Даровал. Допустил в свиту. Отдал во владение робко попрошенную землю между истоком Флегетона и Стиксом. Эринии, ошалев от такого поворота событий, долго стелились крыльями по полу и намекали – мол, Владыка, только свистни… да мы за тебя…

Весть о том, что Владыка Аид пока добрый, разлетелась по миру братовой молнией – и на поклон явились толпой побольше, чем на бунт. Милости и кары заняли еще семь или восемь дней – заняли бы меньше, если бы давние недруги не начали заниматься злопыхательством: «Владыка, вот вы Ламию помиловали, а она при мне кричала, что в горло вам вцепится!» – «Врет она все! И… и… не в горло…» Понимая, что больше бунты мне не нужны, я миловал, не показывая, впрочем, слабости. Во владениях Гекаты оставил Стигийские болота, по договоренности с Нюктой выделил Трехтелой и перекрестки дорог в Среднем мире – ночью, конечно. Онир долго умывался слезами и лепетал о том, что как же он без жезла… лучше кожу сдерите… «Сдеру», – согласился я. Потом махнул рукой и отправил бога вещих и лживых снов к тельхинам ковать новый скипетр. Напомнил, что если он со своим жезлом появится хоть в десяти шагах от спящего меня – повешу над Флегетоном. За что повешу – он сам додумал в правильную сторону.

Сослал Кер в каменистые и бесплодные пределы Ахерона на два века. Копейщику Эвриному, который так хотел шибануть меня в спину, повелел жрать плоды вместо мяса.

– Владыка… так ведь тут одни асфодели растут! – удивился юнец, обнажая кроличьи резцы.

Справедливо. Хмыкнул и вызвал Ехидну с Эмпусой. Поручил посадить пару рощ гранатов (и меня не интересует, что вы не знаете, как они выглядят, принимайте кару с достоинством).

– Вырастут – будешь жрать. До сих пор – будешь голодать.

Эврином поклонился и ушел жевать асфодели. Прекословить не посмел, спрашивать, каков срок кары, – тоже.

Понимал, что я мог его и в Тартар запихнуть.

Харона я оставил напоследок. Подождал, пока иссякнет поток подданных с взаимными поклепами, а потом уже кликнул Гелло и приказал привести седобородого.

Не к трону – сразу к берегу Стикса, где в предвкушении зрелища собрались две толпы: тени – на одном берегу, свита – на втором.

Харон прибыл изрядно потрепанный: синеватый след поперек крючковатого носа, борода подпалена (я приложил в бою, а ведь и не целился), оба глаза понуро блестят из фиолетовых колец, вместо длинных одеяний – грубая дерюга. Гелло мне, было дело, насвистел, что строптивого сына Эреба и Нюкты засунули с глаз подальше в какое-то подземелье на Полях Мук, где грешники дожидались распределения на казнь.

Нелюбовь грешников к такому соседу была видна воочию.

На этот раз сын Эреба плеваться и скрипеть не стал. Уколол взглядом свиту: поглумиться слетелись? предатели! Равнодушно глянул на меня. И с некоторой гордостью – на своих рук творение: отсутствующий мост над Стиксом.

Мост отстроить так и не удалось.

– И не удастся, не думай, – пробурчал Эвклей, не дожидаясь вопроса. – Стикс мосты не принимает. А этот ей Паллант в древние времена выковал. Когда свататься еще приходил. Вот и держала…

Воды реки текли ледяной смолой, в каждой капле – угроза. Паллант приходил вчера: вислоусый, кряжистый, зато с огромными грустными глазами. Вздыхал и смущался поминутно. «Жена сердится, подарок сломали… Ох… нет, куда мне сейчас, я такое не повторю… Это один раз, для нее…» Я разрешил ему выбрать для жены любые дары из моих кладовых – только бы смягчить.